— Ну? — с вызовом сказал он. — Решила стать вторым Павликом Морозовым? Но памятника тебе не поставят, не надейся…

— Наглец! — прошептала Вера. У нее не было сил даже возмущаться. — Весь изоврался, запутался во лжи! Эгоист. Финики помнишь?

— Дорвалась до трибуны. Верх сознательности! Этого я тебе никогда не забуду!

Он ушел. Снег сухо заскрипел под его быстрыми шагами. Вера осталась стоять. Слезы душили ее. Внезапно сильные руки мягко обняли Веру, и она услышала голос Мани Урусовой, почувствовала на своей щеке тепло ее дыхания.

— Ну вот еще! Не надо, Веруха. Ну, неприятно, плохо, что говорить, а ты держи себя. Парень нелегкий, да не таких обламывали. Хватит, успокойся. Дай я тебе слезки утру. А ты знаешь, что плакать вредно: глазки выцветают? Тем более на морозе.

«Я знал, что ты поймешь…»

В это время в десятом классе «Б» вечерней рабочей школы шел последний урок. Пожилая учительница говорила с огорчением и недовольством:

— Садись, Черепанов. Двойка. Плохо у тебя с оптикой, а ты на уроке занимаешься рисованием каких-то бессмысленных узоров! Друг твой Белоногов еще лучше сделал — совсем не явился… Ты что, не слышишь меня? Можешь садиться… — И учительница нервно передернула плечами.

Митя аккуратно положил круглый мелок, не спеша потер ладонь о ладонь и так же не спеша направился к своей парте.

«Комитет наверняка уже кончился, — думал он. — Нагнали Алешке пару. Скоро звонок — и к нему. Пускай ругается, дело его, а я пойду…»

Как только из коридора послышался дребезжащий звонок, Митя, схватив учебники и тетради, вскочил из-за парты. Но давным-давно известно, что, когда торопишься, непременно произойдет какая-нибудь задержка. Так случилось и теперь. Пришлось выслушать назидание о правилах школьного распорядка, которые, по мнению учительницы, можно было усвоить за десять лет, об уважении к педагогу и в довершение — замечание о непонятных и огорчительных переменах, происходящих порой с учениками. В результате Митя вышел из класса минут на десять позже. Он сбежал с каменных ступенек, вылетел за ограду и остановился как вкопанный: перед ним в полукруге света, падавшем от фонаря, в шубке со старым беличьим воротником и серой шерстяной шали стояла Вера. Лицо у нее было измученное.

— Вера? — спросил он, точно не доверяя своим глазам.

Она молча смотрела на него с не меньшим удивлением, будто открыла в нем что-то новое, чего не видела раньше. И в самом деле, крутой смуглый Митин лоб, широко разлетающиеся брови, темные беспокойные глаза, крупные яркие губы и чуть выдавшийся вперед упрямый подбородок с ямкой, — все лицо его, будто светившееся волей, удивленным добродушием, и доверчивостью, показалось ей каким-то новым и поразительно красивым.

— Я пришла, — наконец выговорила Вера. — Можешь относиться ко мне как хочешь… я очень виновата… — Она сдернула варежку и протянула ему руку.

Рука у нее была мягкая, закоченевшая. Митя осторожно стиснул ее и не выпустил.

— Я так нехорошо думала о тебе…

— Ладно, не будем об этом, — прервал он ее счастливым шепотом. — Я знал, я знал, что ты поймешь, все поймешь!..

Рука Веры, словно маленькая замерзшая птаха, отогреваясь, вздрагивала временами в его большой теплой руке, но выпорхнуть не пробовала. А Митя, чтобы не спугнуть ее, боялся пошевелить своей рукой.

— Ведь я же не знала, что ты уговаривал его, предупреждал, — быстро, горячо говорила Вера. — Я думала, все было совсем по-другому…

— Ну, не надо, — просил Митя.

— А после того, как предупредил его, надо было прямо к мастеру. Не дошло бы до этого…

— Что Алешке? — спохватился Митя.

— Выговор с занесением.

— Сильно! — выдохнул он.

— Раньше только читала, как тяжело судить близкого человека, а сегодня испытала.

— С работы не тронут?

— Куда же его такого? Совсем покатится, — с пробудившейся злой досадой ответила Вера.

Она зябко повела плечами, постукала валенком о валенок, и Митя подумал, что Вера долго ждала его на холоде.

— Ты замерзла, — сказал он. — Смотри, как дрожишь…

— Ничего, это не от холода, это пройдет, Я не хочу домой, — тоном просьбы проговорила Вера, словно Митя мог настоять, чтобы она шла домой.

Он взглянул на нее заблестевшими глазами:

— Пойдем… знаешь куда?

— Знаю… — тихо ответила Вера.

Митя не поверил, что она угадала. Вера тотчас поняла и это и посмотрела в сторону темневшего за школой парка.

Он порывисто сжал ее пальцы, закивал головой.

— Давай припустим… чтоб тебе согреться… — И, не выпуская ее руки, сорвался с места.

В это мгновение по каменным, белым от снега ступеням медленно спускались двое пожилых преподавателей — физичка и математик.

— Этот молодой человек, — сказала физичка, — несколько минут назад получил у меня двойку.

— Можете не тревожиться, — отвечал математик: — насколько я понимаю, он побежал не вешаться и не топиться…

За воротами физичка проговорила, будто с чувством неловкости:

— Спугнули мы их…

— А я склонен думать, у них были более серьезные причины, — сказал математик и поднял воротник шубы.

Нежданная похвала

Утром, подавая Мите завтрак, Марья Николаевна спросила:

— Ну, что Паршуков-то твой, не оттаял?

— Не поймешь его, — торопливо пережевывая, улыбнулся Митя. — Сам говорит: «Спрашивай, парень», а начнет объяснять — и сам себя обрывает: «Хватит лекции читать, с тобой и на курево не заробишь…»

— Скупой, — с досадой отозвалась Марья Николаевна. И, помолчав, добавила задумчиво: — А папаня твой говорил: который человек только копит уменье да опыт и при себе прячет, тот бедняк. А щедрый человек, который для людей ничего не жалеет, — завсегда богатый… Он и сам был такой, наш папаня…

— Сегодня двадцатый день, как я у Паршукова. И хотя б одно доброе слово от него услыхал!..

За эти двадцать дней произошли кое-какие перемены. Митя помирился с Алешкой. Серегин отказался работать с ним, а старший слесарь второй арматурной группы Ковальчук не захотел взять его к себе. Но Митя все-таки уговорил Ковальчука, и Алеша расчувствовался; «Честно скажу — думал, ты простил меня так, на словах. Но я тоже смогу быть настоящим другом!»

На днях Ковальчук сказал, что он доволен Белоноговым. «На поправку идет парень, Никитин сказал про него: «Всем ничего парень, только с зайцем в голове. Та це не беда, мы того зайца в лес выгоним…»

И только в отношении Паршукова к своему ученику не было перемен. Митя каждый день ждал, что слесарь откажется от «учительства» или, воспользовавшись каким-нибудь промахом, выставит его из своей группы…

— Сегодня Максима Андреевича паровоз на ремонт ставят, — озабоченно сказал Митя, поднимаясь из-за стола. — Хотя б перед стариком не ославил меня уважаемый Савелий Прохорыч…

— А ты не думай про это. Работай и ни про что не думай…

Марья Николаевна вышла в сени проводить сына. Отодвинула обросший инеем железный засов и не успела еще толкнуть дверь, как она сама с шумом распахнулась, словно кто-то рванул ее с бешеной силой. Снег и ветер ворвались в сени, у Марьи Николаевны даже перехватило дыхание. А Митя, пригнув голову, шагнул на крыльцо и исчез в белой мгле.

Паровоз 14–52 уже стоял в депо. Митя кулаками протер залепленные снегом глаза и быстро направился к машине. Здравствуй, «Колюша», старый добрый друг, свидетель дублерских радостей и крушений! Здравствуй, товарищ первых трудовых дней, первых разочарований и надежд! Когда же наконец настанет день нашей новой встречи? Митя обошел вокруг паровоза и увидел стоящих возле дышел Паршукова и Максима Андреевича. Он невольно ускорил шаг, почти подбежал к машинисту.

— А ты ровно еще вытянулся. — Не выпуская Митиной руки, Максим Андреевич внимательно оглядывал его. — Хотя б когда наведал старика. Совсем забыл…

— Что вы, Максим Андреич! Ведь я почти без роздыха, как заводной: депо, школа, уроки…