Люся вышла из-за стеллажей. И Алеша не узнал ее. Мягкие и не очень определенные черты ее маленького лица обрели непостижимую уверенность и твердость. И эти новые черты будто сковал холод отчужденности и презрения.

— Что нужно? — Люся не подошла к окошку и глядела куда-то рядом с Алешкиной головой.

Он оглянулся, ища того, к кому относились обращение и взгляд. Возле кладовой никого, кроме него, не было. Алешка пожал плечами.

— Люся…

— Что нужно? — твердым, ледяным голосом повторила она.

Ему ничего не было нужно, но, окончательно растерявшись, он машинально сказал:

— Ключ на два дюйма… Да я… я так… Не в том дело… Я хотел… Что случилось?

Люся в момент достала с полки ключ и бросила его на подоконник. Алеша отшатнулся. Следом за ключом из окошка выпорхнул тетрадный лист со стихами.

— Возьми, литератор! Своих слов нету, так чужие воруешь? Да еще из прошлого века? Культура!

Алеша метнул взгляд по сторонам, поспешно поднял с пола листок и сунул его в карман. Этой минуты, однако, ему хватило, чтобы оправиться от испуга и смущения.

— Смотри, какая молодчина! — воскликнул он с притворной веселостью. — Просто умница! Узнала ведь. А я твой уровень проверял…

Окошко шумно захлопнулось. Алеша снова отпрянул. Потом взял с подоконника тяжелый и ненужный ключ и развалистой, беспечной походкой двинулся по пролету.

Предательство

Судьба все-таки щадила его: по направлению к инструментальной кладовой размашисто шагал Митя. Явись всего двумя минутами раньше, он стал бы свидетелем происшедшего…

Еще издали Митя прокричал ему приказ Серегина. Митин голос, его взволнованное лицо о многом сказали Алешке, Но он не показал виду, что испугался. Лишь когда подошли к паровозу, он расстался с мужеством, остановился.

Над ними, на площадке, стояла Тоня; они не заметили ее. Тоня еще не знала о случившемся и не могла понять, чем так расстроены мальчишки.

— Кран? — спросил Алешка насупясь.

— Кого ты обманывал? Серегин, оказывается, не принимал, доверился тебе. А сейчас беда…

Алешка поднял голову, часто замигал, словно запорошил глаза.

— А т-тебе что? — густо краснея, накинулся он. — Что тебе до этого крана? При чем тут ты? Уже донес? Я т-так и знал! Зависть тебя гложет… А теперь вздыхаешь: ай-яй-яй, беда! Пошел ты со своим сочувствием!

Митя не успел ответить — Алешка, вобрав голову в плечи, сжавшись, уже подходил к Серегину.

— Это, по-твоему, называется работа? — негромким, напряженным голосом спросил Серегин. — Вред один, а не работа… Здорово продал ты меня, мил друг, — тоскливо продолжал он. — В самую душу напаскудил. И себя и меня загадил. С тебя-то что возьмешь, а Серегин в ответе. Он и такой, он и сякой, и авария по его милости…

— Какая же авария? — с мольбою проговорил Алешка.

— А що це, по-твоему? — сверлил его глазами Ковальчук. — Хто ж выпустит на линию такого калеку?

— Факт, — угрюмо согласился Серегин. — Сейчас приказ дадут: гасить паровоз — и накрылся Серегин…

Алешка стоял, съежась, боясь посмотреть на кран. Если бы старший слесарь двинул его изо всей своей бычьей силы, если бы выругал, как он мог, семиэтажной бранью, ему было бы куда легче…

Увидев Митю, Ковальчук подошел к нему. Каждый мускул, каждая черточка его лица дышали гневом.

— Що ж выходит? Выходит, ты знав, що дружок на-партачил, и мовчав?

Митя смотрел себе под ноги.

— Ты ж мог растолковать ему, доказать…

— Попробуй докажи ему…

— Значит, пойти до Серегина, до мастера — так и так, товаришок мой ошибся, — тревогу поднять. Що, духу не хватило?

Митя подавленно молчал.

— Два часа назад ще можно было подправить, а зараз скандал. Вже радовались: раньше срока паровоз выпустим! И на тебе, полный пшик! Срам на все депо. Товаришка побоявся выдать, а столько народу подвел. Про це забув? Ото дружба! Ото и выручив дружка!

— Я не мог… — с трудом сказал Митя.

— А теперь можешь? Потому — товаришок вже сам засыпався? А я думав, ты… — Ковальчук поморщился с брезгливым раздражением. — Я думав, ты принципиальный. Люди выдумали слово, щоб помягче было. Треба сказать — нечестный, а говорят — непринципиальный. А я тебе в очи скажу: нечестно.

— Ваня! — со слезой в голосе попросил Митя. — Я все понимаю… Не мог я иначе… Только не надо никому… Я тебя прошу…

— Що? — возмутился Ковальчук. — Кругову поруку устроить хочешь? Не выйдет. Нехай все знают твою сознательность…

Через двадцать минут паровоз начали гасить.

Отшумели возбужденно-громкие голоса, утихли взрывы раздраженных выкриков, злых насмешек, попреков, обвинений и угроз. Все перекипело, вырвалось наружу, и люди умолкли.

Никитин, с потемневшим и каким-то мученическим лицом, с очками на носу, стоял возле паровоза, как стоят возле покойника, — в тяжелом безмолвии понурив голову, опустив руки.

— Нету еще у тебя, Белоногов, чести рабочей… — с горечью проговорил он.

Алешка стоял рядом, надутый и бледный.

— Будь на то моя воля, я б за таке дило — по шеям и за ворота! — Ковальчук выразительным жестом проиллюстрировал свои слова.

— Слыхали уже! — мрачно огрызнулся Алешка. — И хорошо, что не ваша воля. Я имею право на труд…

— А на какой труд? Ты думал над этим? — Никитин покосился на него сквозь очки. — Только на образцовый, на честный труд наше право…

Урусова сказала:

— На комитете поговорим о правах и обязанностях, обо всем…

У Алеши внезапно стало жечь глаза, точно кто-то швырнул в лицо горсть раскаленного песка. Он потер их кулаками, понял, что это не песок, а всего-навсего слезы, и кинулся бежать.

Урусова бросила ему вдогонку неприязненный взгляд и перевела глаза на Митю. Он потупился, слегка пригнул голову, будто ожидал удара.

— А ты, Черепанов, еще не комсомолец. Нет… — Урусова грустно покачала головой и отвернулась.

Прибежав на свой участок, Алеша увидел Веру.

— Ты зачем? — закричал он не то испуганно, не то рассерженно.

— Что с тобой? Я принесла карточки. Я должна задержаться. После работы купишь хлеб. — Она сунула карточки в карман его спецовки. — В чем дело? Почему ты такой?

— Спасибо Митичке! Предал. Наклепал такого… Меня выгнать могут из депо.

Вера взяла его за руки. Пальцы у него были холодные.

— Ты успокойся. Что произошло? Если ты не виноват, разберутся ведь… Успокойся, Леша…

Блестя сухими от злости глазами, глотая слова, захлебываясь, он рассказал, что отремонтировал кран и Серегин принял у него работу, а Митя заметил, что Алеша ошибся, и сразу донес мастеру. Теперь Алешу обвиняют в недобросовестности…

— Ну, иди, иди, — спохватился он, — а то неудобно…

Вера не подумала, почему Алеше неудобно разговаривать с сестрой. Она сжала его руки, попросила:

— Только не груби никому. Даешь слово?

— Ладно, ладно, иди…

Повернувшись, Алеша увидел Серегина. Он надвигался, как туча.

— Домой и не собирайся, красавец, — прогудел он, глядя в пол. — Малость остынет паровоз, станешь притирать кран. Сам напакостил, сам и прибирай за собой…

А в другом конце пролета в это время Митя складывал в шкафчик инструменты. Тоня Василевская, словно нечаянно касаясь локтем его руки, тихо, вкрадчиво говорила:

— Может, это и не мое дело, но я хотела… Я не понимаю… Неужели ты такой? Зачем ты сказал на него? Зачем донес, как он выражается? Раз он напортил, все равно выяснилось бы. Без тебя. Зачем тебе нужно было? Он же твой друг… Ой, какие у тебя глаза! Как два шила. Вот сейчас проткнут…

Митя вцепился в железную полку шкафа, точно нуждался в точке опоры.

Возможно, если бы он вовремя «донес» на друга и не дал случиться тому, что случилось, слова Тони вызвали бы у него лишь улыбку сожаления. Но он никому не сказал о делах своего дружка, он смалодушничал, не предотвратил неприятности, в сущности, стал Алешкиным сообщником. И эти рассуждения Тони, почти из слова в слово напоминавшие его собственные рассуждения, за которые он осуждал себя теперь, возмутили его.