А вот с 1989-го по 1991-й… как сотрясались два столпа вселенной! Горбачев и Тэтчер ушли из политики, мы ввязались в войну с Ираном, из Ливана вернулись заложники, политическая карта Европы претерпела самые быстрые и значительные со времен Гитлера изменения, умер Максвелл – при этом выяснилось, что журнал «Соглядатай» писал о нем чистую правду, – Джон Мейджор свалился на нас с небес, и партия лейбористов стала, даже по мнению ее врагов, заслуживающей парламентских мест.[215]

Нам всегда кажется, будто наше время – время перемен. Мне же всегда казалось, что на протяжении моей жизни мир претерпевал самые глубокие из выпавших на его долю изменений… и что я родился слишком поздно, не застав его таким, каким он был с незапамятных времен. Ведь пока я учился в школе, отменили телесные наказания, пока я учился в университете, в мой колледж допустили, впервые за шестьсот лет, студенток, пока я учился водить машину, стали обязательными ремни безопасности, а стоило мне начать работать на Би-би-си, как ей пришлось преобразиться в бог весть какую современную и конкурентоспособную. Я не хочу сказать, что все эти изменения значительны сами по себе, однако они, по большей части, представляют собой усовершенствования, и очень приятные. И не думаю также, что ощущения человека, живущего во времена перемен, сильнее во мне, чем в ком-либо еще из людей, занимавшихся сочинительством в иные эпохи.

Никто, однако ж, не станет отрицать того, что обалденные глобальные сдвиги последних двух лет перекроили лицо нашего мира, помножив ему скулу на скулу.

И теперь скажите, как мне жить дальше, – мне, понявшему, просмотрев все, написанное мной в то время, когда вокруг меня рушились стены и распадались империи, что я не сумел предсказать ни единого из великих событий той поры? Разумеется, я не думал, что газета наняла меня за мою великую геополитическую проницательность, но ведь мне не хватило ума увидеть хотя бы то, что Горбачев – человек обреченный, фигура такая же временная, как Керенский, и что Саддам так и останется у власти через полтора года после того, как ему пришлось встретиться на полях сражений со всей совокупной мощью Запада.

Так имею ли я право предсказывать то, что случится в следующем году? Лишатся ли наконец власти нечестивые правители Китая? Падет ли Ельцин от руки наемного убийцы и охватит ли Южную Африку пламя междоусобицы?

Единственное, что предсказуемо в нашем мире, это его непредсказуемость. Как бы близко один к другому ни располагали мы датчики сейсмической активности, как бы глубоко ни закапывали их в землю и какой бы чувствительностью они ни обладали, землетрясения по-прежнему застают геологов врасплох. Сколько бы иностранных корреспондентов ни рассылали мы по свету и в какой бы близи от факса каждый из них ни находился, очередной политический переворот становится для нас большим сюрпризом.

И потому прощайте, читатели, и прощай, год 1991-й. Поддержка и заинтересованность тех, кто слал мне в два эти года письма, по-настоящему изумили и ошеломили меня. И если мне не всегда удавалось отвечать на ваши письма с той тщательностью и вниманием, каких они заслуживали, я прошу у вас прощения и привожу в свое оправдание обычные отговорки. Во всяком случае, я пришел к заключению – не сочтите дальнейшее за елейный подхалимаж, – что читатели этой газеты гораздо информированнее, умнее и терпимее, более остроумны и менее консервативны, чем можно было бы подумать, исходя из ее репутации.

Огромное вам спасибо за то, что вы терпели меня.

Бей, буйный колокол, в буйное небо… отзванивай старое, вызванивай новое.[216] Valete.

Часть пятая

Латынь!

Текст из программки

Нижеследующее было написано для постановки «Латыни!» (она давалась в один вечер с «Тетушкой Юлией»[217] – в программке было жирным шрифтом напечатано: «Вечер Стриндберга и Фрая», что меня сильно радовало) в театре «Нью-Энд», Хэмпстед, осуществленной добрым другом этой пьесы Ричардом Джексоном.

Ну вот, «Латынь!», как привидение, снова вернулась ко мне. Для человека, который старается нащупать дорогу в жизни, добиться уважения коллег и приязни друзей и выкачать немного денег из своих платежеспособных клиентов, вот так вдруг столкнуться с делами собственной бурной юности – испытание очень тяжелое. Примерно то же, что встретиться с самим собой – с таким, каким ты некогда был. Сказанное может создать у вас впечатление, что пьеса сочинена мной в самые что ни на есть ранние годы, на деле же я написал «Латынь!», когда мне было двадцать два года и я, как вы могли бы подумать, уже должен был поумнеть.

Двое моих кембриджских друзей, Кэролайн Оултон и Марк Маккрам, создавали новый театр, или «пространство», как мы довольно причудливо называли его в те дни. Театр занимал Г-образное помещение, именовавшееся «Игровым залом», ему требовались новые пьесы, и по наущению этих студентов-антрепренеров я за время долгих каникул 1980 года написал «Латынь! или Табак и мальчики», если воспользоваться полным ее названием.

Как это ни странно, форма пьесы оказалась наименьшей из моих забот. Я давно уже решил, что было бы интересно сочинить пьесу, в которой к сидящим в зале людям обращались бы со сцены так, точно они – ее персонажи, а затем, всего лишь изменив освещение, вдруг воздвигали перед ними «четвертую стену» театральной условности,[218] мигом обращая их из участников пьесы в ее зрителей. Избирая же в качестве темы английскую приготовительную школу, я следовал простому правилу, принятому алгебраистами и романистами всего мира: «Что знаешь, то и пиши». А приготовительную школу я знал. В одну из них, теперь, увы, закрытую, я переселился из дома, когда мне было семь лет, а позже, за год до поступления в университет, преподавал в другой.

Мне было бы очень неприятно, если бы вы решили, что Чартэмская школа, locus[219]«Латыни!», в каком-либо смысле очень напоминает одно из этих почтенных, причудливых заведений. Ничего подобного. Сочинение «Латыни!» было скорее экспериментом по части техники театра и комедии, сочетавшимся с не вполне зазорным для студента желанием шокировать публику. Смерть, гомосексуализм, кровосмешение, садизм и тэтчеризм – все они годами и годами гордо выводились драматургами на сцену, и чувства, внушаемые ими театральной публике, несколько притупились, она уже не впадает в ужас, какой могли бы вызывать эти явления, а вот педерастия, надеялся я, еще способна породить содрогание нескольких нервных узлов.

Если у вас появится желание вникнуть в тщательно проработанный подтекст пьесы, чтобы написать затем пару статей о театре и искусстве вообще для вашего приходского журнала, вы, возможно, соотнесете имя «Доминик» с латинским dominus[220] (или шотландским dominie[221]) и отметите анаграмматическую связь между именем «Руперт» и латинским puer,[222] от которого мы произвели – и правильно сделали, скажете вы – наше puerile.[223] Быть может, вы также заметите инициалы Руперта, «Р. К.»,[224] и то обстоятельство, что подделку Доминика разоблачает во второй половине пьесы монах-доминиканец.

Возможно, то, что пьеса производит впечатление апологии как ислама, так и кое-каких чувственных обыкновений, все еще распространенных в мусульманских странах, покажется в наше истерическое время даже и уместным. Правда, это как раз те вещи, которых я совсем не знаю. Я знаю лишь, что и сочинение этой пьесы, и ее исполнение в Кембридже и Эдинбурге доставили мне колоссальное удовольствие, и желаю вам получить хотя бы четверть оного, когда вы увидите ее на сцене. Valete.