И как-то ненавязчиво к концу рабочего дня Лизочка даже почти решилась выкупить альбом, ну и что, что только вторая часть. И потом, когда-нибудь, сидя в кухне, кричать через стенку: «Я все слышу, Масик, ну-ка снова с пятого такта!» А из комнаты недовольное: «Ну маааам, ну я уже три раза начинаю с пятого!» Потому что детей надо учить музыке по золотым старинным нотам, чтобы развивать в них чувство прекрасного. И за ногу привязывать к роялю, да. Шелковой голубенькой ленточкой, под щиколоткой, прямо поверх чулка, и туго-претуго, маменька никогда не умела рассчитывать силы. Тройным морским узлом на бантик.

Через четыре дня булевский столик стоял, сиротливо блистая черепаховыми вишенками и мотыльками. Сказочные ноты упорхнули так же беззвучно, как и появились.

Собака

Перемывая старинную посуду («внутри, снаружи и донышко не забудь»), Лизочка нет-нет да поглядывает на Ту Самую полку. На ту, куда сослан керамический плебс, где немецкие кружки с серебряными и бронзовыми крышечками, и кружки-затеи, и кружка с ручкой-чертом, в которой стоит букет из растрепанных перьевых роз. Такую розу (бледно-палевую) Лизочка честно выкупила за 30 рублей — нет удобнее метелки для пыли. Собаку принесла старушка из соседнего дома — сухонькая старушка, в синем бархатном пальто и шляпке весной и осенью, вытертой лисе зимой и белом полотняном плаще летом, — за год Лизочка изучила весь ее гардероб. Она приходила раз, а то и два в месяц, принося китайскую шкатулочку с секретом, связку пуговиц филигранной работы, деревянную шпильку с цветком. Сердцевина цветка — крошечная линза, в которой («Чудо враждебной техники!» — весело воскликнула Инна Феликсовна) белые домики на фоне гор и надпись: «С любовью из Юнгфрау».

Собаку Нина Дмитриевна принесла зимой. Улыбнулась, сказала виновато: «Не знаю, возьмете ли», — и начала медленно разворачивать платок. Сначала показалась что-то коричневое, потом светлое, потом — р-раз — и вот она стоит молочно-белая в каштановых пятнах, замершая в стойке «чую дичь». Отчего-то Лизочка, не знакомая близко ни с одной охотничьей собакой, кроме дряхлого ирландского сеттера Джоя, сразу поняла, что означает эта приподнятая лапа. Знакомой синеватой зеленью блеснул ошейник-ленточка с облезлой золотой пряжкой. Под лапами на белой лужайке розочки, две аленькие и одна желтенькая, зеленые листья еле выступают из-под глазури, а цветочки свернуты из тончайших фарфоровых ноготков. В детстве так хотелось отломить одну и приколоть на платье кукле. Но сперва Лизочка, зажмурившись, провела пальцем по гладкой собачьей спине и знакомо запнулась на трещине, у самой попы хвостик был отбит и бережно приклеен снова. Уже потом она разглядела и сколотый кусочек лужайки, и сеть сероватых трещинок, покрывавших всю фигурку призрачной паутиной. «Фарфоровая собака… Два меча… ага… Примерно восемнадцатого века, мейсенский фарфор, в приличной сохранности», — безжалостно констатировала Инна Феликсовна следующим утром, после чего лично позвонила владелице и после пятнадцатиминутной светской беседы отправила Лизочку отнести конверт: «…вход под арку, налево первая парадная, квартира тридцать семь, три звонка, Нина Дмитриевна, не перепутай, и кстати, детка, поинтересуйся ненавязчиво: это был единственный фарфор?»

Дипломатически подводить разговор к фарфору Лизочке не пришлось. Домашняя Нина Дмитриевна — в халате вытертого синего бархата — сама показала ей мейсенского пастушка с собачкой (у мальчика отбит локоть, белый песик свернулся клубком), а в пару к нему нежнейшую пастушку, тоже отмеченную двумя взмахами синих мечей. На этом сокровища не иссякли, и из глубины орехового буфета были извлечены алебастровый флакончик для ароматического уксуса, узенькое горлышко властно обнимает грудастая нимфа («это, Лизочка, бельгийская работа…»), и театральная сумочка, расшитая переливчатым стеклярусом. Старушка суетливо отряхивала полки от невидимой пыли, смущенно хлопотала и порывалась напоить Лизочку чаем или кофейком. Есть хороший, растворимый. Лизочка пискнула «лучше чай, спасибо», но Нина Дмитриевна упросила девочку не скромничать, кофе у нее еще целая баночка. В чреве роскошного буфета ютились макароны, стеклянные банки с крупой, рижские красной жести коробки для бакалеи и ветхий букетик лаврушки. На нижней полке красовались парадные чашки кобальт с золотой сеточкой, матово сверкнула серебряная сахарница и солоночка на смешных гнутых ножках. «Сахар, знаете, я на кухне не держу, раньше так дружно жили, такие соседи были хорошие, а теперь все прячу, Лизочка, самой стыдно!» Лизочка глотала сладковатую бурую жидкость и сочувственно кивала. «Ой, не спросила, а может, вы с молочком?» И, не дожидаясь ответа, метнулась к холодильнику, старой рычащей «Бирюсе». «Какая она милая! — подумала Лизочка. — И как…» В сухонькой старушечьей лапке, холодный и пузатенький, к Лизочке плыл серебряный сливочник, который она знала, как знала фарфоровую собачку. До последней мелочи, до смешного завитка, до белой каемочки отстоявшихся скудных сливок. Когда сливочник утвердился на кружевной салфетке, Лизочка медленно, как во сне, развернула его другим боком. Гравировка «С Любовию. Паульхен» была там, где ей положено быть. Нина Дмитриевна налила Лизочке молока, улыбнулась и погладила готические буквы.

— Да, это очень сентиментальная вещь. По-немецки сентиментальная, сейчас такое не принято, смешно даже как-то. Знаете, так и не смогла с ним расстаться, даже когда очень были деньги нужны. Сниму с полки, покручу — и обратно ставлю, без него и дом не дом.

Нину Дмитриевну Лизочка в последний раз видела в марте, и вот уж какую неделю внучатая племянница покойной, бойкая девица из Гатчины, коробками тащит в лавку ненужное наследство, а все не кончается.

Почти месяц Лизочка хитрила: с утра прятала собаку за кружечным забором, а к приходу Инны Феликсовны возвращала на престижную вторую полку ореховой горки — между маркизой в розовых гирляндах и китайским болванчиком. Смысла в хитростях не было никакого, фарфоровая гончая стоила как боевой слон, но Лизочка упорно повторяла ритуал дважды в день.

Во вторник четвертой недели, привычно сбросив туфли и придвинув удобнее дубовый табурет, она обернулась к горке — между расправившей юбки маркизой и ехидным мандарином стояла эмалевая табакерка. Не нужно было проверять записи, чтобы узнать, какая усатая, лощеная, пьющая зеленый чай гадина утащила ее собаку.

Спалось Лизочке скверно. Нет, никакой фарфоровый пес по зеленым сонным лугам не носился, а падало и билось что-то вдребезги, и детский голос, неизвестный и родной, сквозь слезы повторял:

— Не кидал! Прыгнула и поломалась, сама прыгнула и поломалась!

— Конечно, — говорила Лизочка, поглаживая шелковые волосики, — конечно, она просто прыгнула. Собаки всегда прыгают. Папа купит тебе другую. Собачку, и киску, и охотника с рогом, и целый полк солдат… Не хочешь другую? Мы приклеим хвост, приклеим хвост — приклеим хвост, — напевает она, — и привяжем ее поводком.

Вечером Лизочка купила коробку пирожных и отправилась к Николь. Подруга варила кофе в керамической джезве с проволочной ручкой и толковала Лизочкин сон по Фрейду, Мерлину и девице Ленорман.

— И бонусное толкование от мадам Никольской, знатока потаенных изгибов женской души… — Николь постучала джезвой о край грязной плиты. — Взамуж вам надоть, матушка. И детишек парочку, которые переколотят все твои антикварные пылесборники к едрене фене, как давеча моя Дарья китайский чайник. Вот сейчас кофею откушаем, и поможешь клеить как профессионал. Крышку от «Момента» подержишь, к примеру.