На следующее утро Фучик постучал в дверь канцелярии командира роты и с невинным видом, разыгрывая из себя Швейка, отрапортовал:

— Господин штабс-капитан! Разрешите обратить ваше внимание на одно обстоятельство, имеющее прямое отношение к моему назначению в почетный караул. Я неверующий, и, мне кажется, будет оскорблением, если я пойду в костел воздавать хвалу господу богу. Это — приказ, и я его, разумеется, выполню, но может получиться скандал, если вдруг в газетах напишут, что редактору «Руде право» была оказана честь нести караул в храме господнем.

— Догадываюсь, кто об этом напишет, — перебил его штабс-капитан и, подумав минуту, добавил: — Я поступлю так, как сочту нужным. Идите!

В результате штабс-капитан «счел нужным» освободить Фучика от «почетного» воскресного наряда. То ли он действительно согласился с аргументами Фучика, то ли просто испугался его скрытой угрозы.

Командир полка решил во что бы то ни стало избавиться от Фучика. В ход уже было пущено все: взыскания, лишения увольнений, бесконечные придирки по пустякам. Это было испытанное средство превратить службу солдата в сущий ад. Однако, как оказалось, на Фучика это не возымело действия. Он избрал весьма эффективную тактику: досконально изучил уставы, превзойдя в этом многих офицеров, безукоризненно выполнял все задания на учениях, содержал в порядке свои вещи и оружие («Умей чистить и протирать винтовку, чтобы она и снаружи и изнутри блестела как зеркало») — одним словом, старался не давать повода для жалоб на него. Особенно преуспел Юлиус на стрельбищах, куда каждый день с утра до вечера водили солдат поочередно, по четыре, следили за тем, чтобы солдат при выстреле боевыми патронами не зажмурился, не вздрагивал при отдаче, глядел бы точно на мушку сквозь прорезь прицела и нажимал бы спуск не рывком, а плавным движением.

— Стрельба — это в высшей степени пролетарское искусство, — говорил Фучик и не упускал возможности усовершенствоваться в ней.

Уже на первом занятии на его мастерство обратил внимание капитан и благосклонно осведомился:

— Вы, кажется, с удовольствием занимаетесь стрельбой, Фучик?

Пристально посмотрев на офицера, солдат ответил четко, как и полагается по уставу:

— Так точно, господин капитан. Я с удовольствием занимаюсь всем, что может нам пригодиться!

Капитан, моментально уловивший в словах Фучика иронию, нахмурился, ибо отрывистый ответ прозвучал как вызов.

Еще больший «сюрприз» офицерам приготовил Фучик к годовщине Великого Октября. Каждый год, отмечая это событие на собраниях и митингах рабочих, он обращал свой взор к Красной площади, мысленно переносился туда, где проходили парады и демонстрации. Теперь он ломал голову над тем, как отметить это событие в казарме, где господствуют статьи и параграфы строгого устава. В темном уголке за складом, в глубине большого двора казарм, группа солдат под прикрытием темноты склонилась над маленьким ящичком, из которого после непродолжительного шелеста и треска зазвучал негромкий голос:

— Внимание, внимание, говорит Москва…

Так солдаты отметили великий пролетарский праздник, послушав тайком Москву. Теперь в казармах поселился «призрак коммунизма», и не было в глазах офицеров преступления страшнее этого. Началось расследование. Подозрение, конечно, в первую очередь пало на Фучика, его долго и с пристрастием допрашивали, однако уличить ни в чем не могли, так как солдаты, знавшие подробности, молчали и не выдавали своего товарища.

10 декабря был зачитан приказ командира полка, где говорилось о том, что «рядовой Юлиус Фучик срочно переводится из первой пехотной роты 17-го полка в одиннадцатую пехотную роту того же полка, расквартированную в Глоговце».

На новое место уезжал Фучик с невеселыми мыслями: он понимал, что это — плохо завуалированная ссылка: в захолустном городишке, где крохотный гарнизон, легко следить за каждым его шагом — в казарме, на полигоне, на улице. Он из Тренчина поехал в Глоговец через… Братиславу. За опоздание в часть на несколько часов он получил 14 суток ареста. Но самое страшное было не это, а то, что служить здесь было значительно тяжелей. Среди солдат ходило немало разговоров о командире подразделения, который, желая возместить ущерб, нанесенный казармам грозой, незаконно высчитывал из нищенского жалованья солдат по 50 геллеров; о капитане Адаме, который приказал раненному на полигоне солдату идти в санчасть одному, несмотря на то, что солдат еле держался на ногах, а до казарм было целых три километра; о новобранце, который застрелился на глазах у своих товарищей, доведенный до отчаяния придирками офицеров и тоской по дому, и о многом другом. За Фучиком стали следить еще более внимательно, чем ранее, просматривали его личные вещи и письма. Он стал писать иносказательно: «Погода стоит странная. Подморозило, и снова отпустило, сейчас туман, но на дорогах так скользко, что мне приходится быть очень осторожным, как бы чего не поломать…»

Начальник гарнизона, узнав, что Фучик каким-то образом установил и поддерживает связи с местными коммунистами, вызвал его к себе и приказал:

— Запрещаю вам разговаривать сразу с несколькими солдатами, запрещаю разговаривать и вообще как-либо общаться с местными коммунистами, запрещаю ходить в городской Рабочий дом, сообщать солдатам и гражданским лицам, что до армии вы работали редактором «Руде право», запрещаю говорить обо всем, что касается вашей профессии, запрещаю…

«…Мне разрешено только дышать, — писал Фучик в отправленном тайком письме, — дышать (да и то не вполне свободно), ходить в ногу и держать язык за зубами. Кандидаты в офицеры боятся ко мне подойти, каждое мое слово изучается, каждый шаг известен, а если я свалюсь в нужник, то из канализационной трубы вытащат двоих (гипербола — здесь нет канализации). Таким был первый натиск. Меня это несколько утомляло, но я знал, что долго такой режим не продержится и важно сохранять спокойствие. Так вот, вчера тиски ослабили. Быть „образцовым солдатом“ — все-таки наилучший метод, и, хотя заслужить это звание было довольно трудно, теперь трудно отнять его у меня. Вчера наконец пришли мои солдатские бумаги. Там имеется следующая характеристика: „Серьезен, дисциплинирован. Проявляет большой интерес к учениям, обязанности солдата исполняет старательно“. Очень смешно, когда за этим следует секретная политическая характеристика, по которой меня бы следовало, пожалуй, держать на гауптвахте пожизненно. И все же я испытывал некоторое удовлетворение, а то уж порой и сам начинал считать себя лентяем, несолидным человеком, недисциплинированным, но, ведь если б это было так, не смог бы я сделаться „образцовым солдатом“, да еще в таких тяжелых условиях. А я добился этого в Тренчине, добьюсь, надеюсь, и здесь…»

В письме он чуть-чуть сгустил краски. Ведь он по-прежнему, несмотря на запреты и угрозы, настойчиво и целеустремленно продолжал работу: беседовал с солдатами, разъяснял, советовал, помогал, убеждал; тайно встречался на частных квартирах с местными коммунистами, которым рассказывал о Советском Союзе, потихоньку посещал Рабочий дом. Однажды туда нагрянул патруль. Но рабочие вовремя предупредили Фучика. Выйдя через потайную дверь, он перелез через забор и благополучно добрался до казарм.

Перед рождественскими праздниками его потянуло домой, и он снова затосковал. Ему почти тридцать лет, он на целых десять лет старше своих сослуживцев и многих офицеров. Даже в условиях солдатской жизни он продолжал писать. Ему попала в руки газета «Лидове новины», опубликовавшая в канун рождества своим читателям к праздничной елке собрание «Лучших за столетие чешских святочных рассказов». Один рассказ похож на другой: порок наказан, добродетель торжествует, девочка, замерзавшая на улице, отогрета попечительными руками, блудная жена вернулась домой в объятия мужа. Рассказ 1932 года об облагодетельствованной секретарше и благородстве директора побудил Фучика написать свой святочный рассказ солдата. Юлиус точно описал случай, свидетелем которого он стал незадолго до рождества. Рота проходила, возвращаясь с учений, через небольшую словацкую деревушку. Солдаты сделали привал прямо на площади, перед маленькой лавчонкой с вывеской «Разные товары».