– Ну и пусть, – сказала она себе. – Погодите, вы еще услышите обо мне. Когда-нибудь я буду всем нужна, все будут знать меня. И тогда вы будете говорить: «А, знаете, ведь эта знаменитая Селина Пик была когда-то сельской учительницей, и спала в ледяной комнате, и ела свинину три раза в день»… Что ж! Я знаю, что делать. Пойду завтракать к Пальмеру, где мы с отцом когда-то… нет, я не могу оказаться там снова. Пойду в Гранд-Отель и закажу множество чудесных вещей. Мороженое и цыплят, которых подадут в серебряной посуде. И пирожное с кремом. И всякую зелень. И апельсины и черный чай.
Селина действительно заказала все эти и еще другие вкусные вещи и обратила на себя внимание группы лакеев, с любопытством наблюдавших, как она справляется со всем этим. Точно так же глазели когда-то на Давида Копперфильда, заказавшего свой первый обед по дороге в Лондон и уплетавшего этот феноменальный по количеству блюд обед с такой же непосредственностью, как и наша школьная учительница. С каким наслаждением она ела мороженое, пила черный чай, вызывавший в ее воображении хризантемы, вишневые деревья в цвету, веера, узкоглазых девушек. Она поедала салат, как канарейка, жадно клюющая лист латука. Помня, как давал на чай отец, она оставила на столе такую щедрую подачку, что лакеи забыли о выбранном ею странном меню.
Время с часа до трех она провела, выбирая небольшие подарки для всех Пулей, не забыла она и бананы для Герти и Жозины, которые о них страстно мечтали.
Селина попала на поезд, который отправлялся в половине пятого, и от станции до фермы пять миль плелась пешком, добралась полузамерзшая, измученная, с ноющими от боли руками и пальцами ног, и была встречена визгом, хрюканьем, лаем и возгласами, выражавшими радость членов семейства Пуль и всех животных фермы. Селину поразило открытие, что она и сама рада была вернуться к печке в кухне, к запаху жарящейся свинины, в свою комнату с кроватью орехового дерева и полкой, сделанной Ральфом. Даже угрюмый «барабан» выглядел сегодня уютно.
Глава пятая
Молодые люди в Ай-Прери не находили Селину привлекательной и достойной внимания. На их вкус она была чересчур миниатюрна, слишком бледна и хрупка. Конечно, ее приезд был большим событием в этой глуши. Селина, вероятно, очень удивилась бы, если бы узнала, с каким жадным любопытством в Ай-Прери ждали ее приезда, подхватывали и передавали друг другу сведения о новой учительнице, ее манерах, наружности, наряде. Старомодна ли она? Или увлечена новыми веяниями? Селина не замечала, как колебались занавески на окнах фермерских домов, мимо которых она проходила, направляясь в школу каждое утро. Новые подробности о ней перелетали с одной фермы на другую, как перебрасывается огонь с дерева на дерево во время лесного пожара. Селина в ужас пришла бы, если б ей рассказали, что в Ай-Прери, неведомо каким образом, было известно все о ее маленькой особе – от цвета ленточек на ее белье до числа книг на ее полке. Она находит капусту на поле красивой, она читает книги этому дурачку – Ральфу Пулю, она переделала одно из платьев Марты наподобие своего коричневого суконного, по последней городской моде (как глупо было надевать каждый день в школу такое платье!). Иногда она заговаривала с проезжавшими в тележке фермерами, Здоровалась с ними. Порою проезжающий отвечал, но не сразу, явно удивленный. Чаще же только глядел на нее молча. Женщин Ай-Прери она почти никогда не встречала, все они были заняты в своих кухнях.
Однажды в воскресенье, на пятой неделе своего пребывания в Ай-Прери, Селина отправилась с Пулями к обедне в голландскую реформатскую церковь. Марта редко ходила в церковь – у нее не хватало времени на такую роскошь. Но на этот раз Клаас запряг лошадей в большой экипаж с двумя сиденьями и повез все семейство – Марту, Селину, Ральфа и обеих обладательниц косичек. Марта сняла свое ситцевое платье и нарядилась в черное, в парадную шляпу со свисающим большим пером и вылинявшей красной бумажной розой. В этом наряде она казалась Селине какой-то другой, чужой женщиной, как и Клаас в своем неуклюжем выходном костюме. Ральф взбунтовался было и отказался ехать в церковь, но был за это избит и всю службу сидел очень тихо, глядя на желтые и красные стекла окон.
Появление Селины в церкви произвело эффект, к которому она совершенно не была готова. В свою очередь она принялась рассматривать прихожан, входивших чинно по двое и по трое и размещавшихся на лавках. Выходные брюки и пиджаки мужчин отличались какой-то угловатой неподвижностью, складки их застыли раз и навсегда, словно отлитые из чугуна. О женщинах в шалях и шляпах, некогда черных, теперь порыжелых, можно было сказать то же самое. Девушки были большей частью неуклюжи, краснощеки, но не лишены миловидности, а некоторые даже красивы, несмотря на характерные широкие скулы и кирпично-красный румянец.
Среди этой толпы Селине бросилась в глаза медленно продвигавшаяся вперед высокая женщина в городском модном пальто и шляпе, ничуть не походившей на головные уборы остальных прихожанок. Она плыла по проходу, словно фрегат на всех парусах. Высокая, видная, с красивой свежей кожей и алым ртом; руки, державшие молитвенник, были белы и нежны. При ее появлении в церкви зашептались, кое-кто вытянул шею, чтобы лучше рассмотреть ее.
– Кто это? – шепнула Селина Марте.
– Вдова Парленберг. Она богата, как немногие здесь. Глядите-ка, как она делает ему глазки!
– Ему? Кому же это?
– А вот там. Первус де Ионг. Вот он – сидит рядом с Герритом Поном, в синей рубашке такой печальный.
Селина внимательно его разглядывала:
– Он… он интересен, кажется приятным. Не правда ли?
– Да, конечно. Вдова с: ума по нему сходит. Посмотрите, как она… Шш… Шш… Его преподобие смотрит сюда. Я потом расскажу вам…
Селина решила, что ей следует бывать в церкви почаще. Служба продолжалась, скучная, монотонная, на английском и голландском языках. Она вряд ли слышала хоть одно слово из нее. Вдова Парленберг и Первус де Ионг занимали ее мысли. Селина подумала без всякой злости, что вдова напоминает одну из крупных розовых свиней, которые роются в земле во дворе у Клааса Пуля в ожидании, когда их зарежут к Рождеству.
Вдова Парленберг обернулась, улыбаясь. Взгляд скользил исподтишка все в одном направлении, – поведение ее вполне соответствовало тому, что Марта называла «строить глазки».
Все прихожане реформатской церкви дружно наклонились вперед со своих мест, чтобы увидеть, как Первус. де Ионг ответит на это публичное признание в любви. Его лицо оставалось строгим, неулыбчивым. Глаза были устремлены на скучного джентльмена, которого величали преподобным Деккером.
«Ему это надоело, – подумала Селина, и эта мысль почему-то обрадовала ее. – Ну, не хотела бы я быть на месте вдовы. – И затем: – Теперь хотелось бы мне посмотреть, как он улыбается», Но он не улыбался и не оборачивался, «притягиваемый ее взглядом», как полагалось в романах. Он вдруг зевнул и отвернулся. Почтенные прихожане откинулись назад на своих скамейках, обманутые в своих ожиданиях.
«Да, он красив, – размышляла Селина, – но что ж из этого? Точно так же и Клаас Пуль мог быть красив несколько лет тому назад, когда он был моложе и не огрубел еще так».
Служба окончилась, начались разговоры о погоде, посевах, скоте, о наступающих праздниках. Марта, озабоченная мыслью о воскресном обеде, прокладывала себе дорогу к выходу, Мимоходом она знакомила Селину с какой-нибудь из ее приятельниц. «Миссис Вандер-Сид, а это наша учительница».
– Мать Эджи, – начала было Селина, но Марта не дала ей остановиться и потащила дальше.
– Миссис ван Мийнен, позвольте вам представить нашу учительницу.
Все эти дамы разглядывали ее с хмурым любопытством. Селина пыталась улыбаться и кланяться приветливо, но улыбка и приветливость были несколько нервные, натянутые. Под взглядами этих матрон она чувствовала себя чересчур молодой, легкомысленной и словно в чем-то виноватой.