— Весьма справедливо, весьма, — весело подхватил шофер. — Подумайте о бедной тетушке Примуле. А ну как она от таких треволнений сляжет.

Мама против воли своей засмеялась. Потом достала носовой платок, высморкалась и сказала:

— Блумсбери.

— — Ой-ёй-ёй! — поморщился шофер. — А вот это задачка не из простых.

Лицо мамы посерьезнело, она уже успокоилась.

— Почему? Вашему мотору такой путь не под силу?

Водитель горделиво похлопал рукой по рулю:

— Пятнадцать лошадиных сил, мадам. Это авто довезет вас хоть на край света, хватило бы горючего.

— С нас довольно будет и Блумсбери.

— Вам ведь известно, что сегодня происходит какое-то шествие, не так ли, мадам? Там сейчас все вверх тормашками.

— Да, известно, — ответила, вставая, мама.

И принялась отряхивать свое кошмарное торбяное пальто. На черной ткани пыль бросается в глаза с особенной силой. Водитель авто выскочил из него наружу, чтобы усадить нас на обтянутое плюшем сиденье. Мотор урчал, пронизывая ощутимой дрожью пол, сиденья — в общем, все. Смешанный запах кожи, новизны, моторного масла казался мне ароматом экзотических духов.

— Придется ехать длинным окружным путем, — сказал, усевшись за руль, таксист.

Глаза у меня уже совсем вылезли из орбит. На приборной панели виднелись всякие кнопки, шарообразные ручки. В нее была также вделана какая-то смахивавшая на часы измерительная шкала. С ума можно сойти!

— Пусть так, — ответила мама.

Она уже выглядела полностью пришедшей в себя. Веки еще оставались красными, но в остальном мама стала в точности той женщиной, какая мне требовалась.

— Я думаю так, — сказал таксист. — Сейчас мы покатим прямиком к Паддингтону, потом в Марилебон, в Юстон, а уж оттуда рванем в Блумсбери.

— Как хотите, — вздохнула, откидывая на спинку сиденья голову, мама.

Спустя еще пару минут он спросил:

— А если точно, то куда вам?

Мама не ответила. Дышала она уже медленно, размеренно, и светлые пушистые волосы ее спадали на закрытые глаза.

— Так какая улица в Блумсбери вам требуется, мадам? — снова спросил, на сей раз погромче, таксист.

Я покашлял, надеясь, что это разбудит маму. А после сказал:

— Колторп-стрит.

— Будет сделано, сэр, — отозвался таксист.

До той минуты меня еще ни разу «сэром» не называли. И я исполнился такой гордости, какую прежде и вообразить-то не смог бы. Отныне, что бы со мной ни случилось, я буду расхаживать но начальной школе Торрингтона с высоко поднятой головой.

Вот, по сути дела, и все, что я могу рассказать. Остаток того дня в моей памяти смазался. Думаю, возвращение в Блумсбери заняло немалое время, возможно, я даже завел с водителем разговор — о трехцилиндровых двигателях или еще о чем-то подобном. А может быть, мне это всего лишь причудилось. Год 1908-й вдруг начал казаться мне очень далеким, да, собственно, такой он есть. Некоторым из здешних сестер и высадка человека на Луну представляется древней историей.

Полагаю, мы с мамой добрались до дому без приключений. Да, я уверен, так оно и было. Ни встречи с папой и тетей Примулой, ни пролитых при ней слез я не помню. Возможно, они еще оставались в Гайд-парке. Произнесение политических речей занимает долгое время, куда более долгое, чем способен представить себе ребенок. Наверное, возвратившись домой, мы с мамой поели. А может быть, сразу разошлись по постелям, чтобы вздремнуть. На самом-то деле, все это не более чем мои домыслы. Полагаю, я в тот день страшно устал. Как, собственно, и в этот.

Да, то был исключительный день, великий. И для меня, и для женщин западного мира. Конечно, через несколько лет разразилась Первая мировая война, и суфражистки, перестав требовать права голоса, переключились на кампанию против гуннов. Газету свою они переименовали в «Британию», а миссис Панкхерст заявила, что людей, в жилах которых не течет чисто английская кровь, не следует подпускать к государственной службе. Уверен, мама и тетя Примула сочли это заявление оскорбительным, но, по счастью, мы тогда уже уехали из Лондона и усилия, которые требовались для того, чтобы зарабатывать на достойную жизнь, слишком занимали моих родителей, не оставляя им времени на размышления о речах политиков. По счастью же, я был слишком юн, чтобы пойти добровольцем на фронт, а я наверняка сделал бы это — хотя бы из желания доказать, что я не маменькин сынок и что бы тогда со мной стало? Скорее всего, я выяснил бы, что люди, как и говорила мне мама, это всего лишь мешки с супом, и когда в них правильно проделывают дырку, все их содержимое выливается на землю.

Однако простите меня: я совершенно вымотался, да и сестры поглядывают в нашу сторону с тревогой. Да, разумеется! У меня на такие штуки глаз наметан, при всем моем старческом слабоумии. Вон та девочка — видите? — это моя любимица. По утрам, когда она приводит меня в божеский вид, мы с ней болтаем без умолку; клянусь вам, я знаю о ней больше, чем ее парень. Девочка совершенно прелестная, просто-напросто маленькое сокровище. А какие у нее мягкие, ласковые руки! Нет-нет, я вижу, о чем вы думаете. Вы же во всем видите секс, верно? Ну так не забывайте: я человек времен до того стародавних, что в них еще и секса-то выдумать никто не успел. Да родись я на день раньше, я и вовсе был бы викторианцем, разве не так? А вы ведь знаете, на что они походили, викторианцы-то.

Но если серьезно, дорогой мой, я очень устал. И ведь ничем, кроме воспоминаний не занимался, а устал, как никогда в жизни, и как только эти маленькие ангелицы уложат меня в постель, я тут же потушу свет. Но ничего, завтра настанет новый день! Приходите завтра, и я доскажу вам все остальное. Все, о чем вам захочется узнать, обещаю. Завтра.