Керенского эти события поразили в самое сердце. Именно тогда он написал в письме к родителям, что чувствовал себя, как накануне школьного спектакля, и целый вечер не находил себе места. Впрочем, куда там маленькому зрительному залу ташкентской гимназии. В университетском вестибюле бушевало настоящее людское море. В том же письме Керенский писал: «Да, в первый раз сходка производит какое-то особое „грандиозно-подавляющее“ впечатление. Чувствуешь, что перед тобой сила, сила могучая, сила, стремящаяся к свету, сила, может быть, ошибающаяся, но самоотверженная, идеально-честная, сила неудержимая!»[42] Это была та аудитория, за аплодисменты которой готов умереть любой артист. Возможно, именно тогда Керенский понял, что не подмостки императорских театров, а политическая трибуна сулит настоящее признание, то сладостное чувство, без которого он уже не мог.

Он едва дождался следующего дня и в четверть первого был уже в главном зале. Просторное помещение было набито битком, так что Керенскому с трудом удалось протиснуться, чтобы хоть краем глаза увидеть происходящее. Ровно в час в зале появились ректор, попечитель учебного округа и профессора. Боголепова, которого так ждали большинство присутствующих, не было. Хор начал «Спаси Господи…», затем астроном Жданов стал зачитывать ежегодный отчет. Напряжение в зале усилилось, аудитория ждала, когда прозвучат имена уволившихся профессоров. Но чтение закончилось, а ожидаемые слова так не были сказаны. Под звуки гимна «Коль славен наш Господь в Сионе» все встали. Лишь только замолк последний аккорд, с хоров послышалось: «Товарищи! Почтим…» Это стало сигналом к взрыву. По залу пронесся оглушительный свист, раздались крики: «Браво!», «Довольно!», «Долой Боголепова!» В поднявшемся шуме никто не слышал колокольчик, которым ректор пытался восстановить тишину.

Вечером общежитие праздновало победу. По традиции 8 февраля каждый год устраивались две вечеринки — «народническая» и «марксистская». Здесь говорили речи, пели хором, не обходилось и без горячительного, хотя официально спиртное было под запретом. Керенский присутствовал на собрании «народников» (марксизм уже тогда его отталкивал грубостью и приземленностью). В душе у него было настроение праздника. Он только что стал участником пьесы, которую и представить себе не мог. Пусть пока еще статистом, но впереди, в этом он был уверен, его ждали главные роли.

Кто знает, как бы сложилась судьба Керенского и всей страны, если бы в университете был студенческий театр. Но сто лет назад такая форма проведения досуга в студенческой среде была не принята. Актерской натуре Керенского, уже почувствовавшего прелесть зрительского обожания, предоставилась единственная возможность для самореализации, и он не преминул ею воспользоваться.

Год спустя, уже будучи студентом второго курса, Керенский произнес свою первую политическую речь. Все было так же, как и год назад. Вновь огромная толпа запрудила лестницу центрального входа. Повинуясь внезапному порыву, Керенский поднялся на верхнюю ступень и громко призвал присутствующих помочь народу в его освободительной борьбе. Ответом ему были шумные аплодисменты. Самое интересное, что сам он не запомнил, что говорил и по какому поводу. Это не спишешь на провалы памяти — она не подводила Керенского и в глубокой старости. Скорее здесь нужно искать другое объяснение. Керенскому уже тогда не важно было, что он говорит. Куда важнее, чтобы его слушали и аплодировали ему.

Керенский играл в политика, как он будет играть уже на всероссийской сцене спустя полтора десятка лет.

Однако первый опыт политической деятельности не прошел для Керенского бесследно. На следующий день его вызвали к ректору. Профессор А. X. Гольсистен, известный специалист в области гражданского права и процесса, обратился к нему со словами: «Молодой человек, не будь вы сыном столь уважаемого человека, как ваш отец, внесшего такой большой вклад в служение стране, я немедленно выгнал бы вас из университета. Предлагаю вам взять отпуск и пожить некоторое время вместе с семьей».[43] В Ташкент в тот год Керенский вернулся раньше положенного. Он ощущал себя «ссыльным», и ему льстило, что его ровесники-провинциалы смотрят на него снизу вверх. Единственным неприятным последствием этого инцидента стала ссора с отцом. Керенский-старший очень резко отреагировал на эту историю и потребовал от сына обещания держаться в стороне от всякой политической деятельности, по крайней мере до окончания университета. Не желая усугублять конфликт, Александр такое обещание дал, но в душе он уже принял решение. «Я знал, что если не делами, то в мыслях своих накрепко связан с политикой». Выход на большую сцену откладывался, но откладывался только на время.

АЛЕКСАНДР И ОЛЬГА

Проучившись год на историко-филологическом, Керенский внезапно принимает решение перейти на юридический факультет. Выбор в пользу истории и классической филологии был сделан им по настоянию отца. Сам же Керенский больше склонялся к юриспруденции, но не в силу особого тяготения к этой области знаний. Причина была в том, что диплом юриста сулил быструю и блестящую политическую карьеру. В будущем Керенский видел себя не чиновником, а адвокатом, произносящим речи, которые потомки будут заучивать наизусть.

Решение перейти на юридический вызвало у Керенского конфликт с родителями. Ни отцу, ни матери не пришлась по нраву излишняя самостоятельность сына. Не имея возможности издалека контролировать его поведение, родители заподозрили, что Александр попал в дурную компанию, и уже готовы были, бросив все, ехать в Петербург. История совершенно банальная и заслуживает упоминания только как показатель того, что переходный возраст, возраст самоутверждения, у Керенского пришелся на исход второго десятка лет.

Удивительно, но трудный подростковый период Саша Керенский пережил без стычек с родителями. Это тоже было частью его характера. Революционер и идеалист, борец и трибун, он по натуре своей был конформистом и терпеть не мог с кем-то серьезно ссориться.

На новом месте учеба давалась Керенскому так же легко, как и раньше. «Очень доволен факультетом и с удовольствием на нем занимаюсь, — писал он в письме родителям. — На первом курсе работы обязательной сравнительно мало… чтобы сдать экзамены, достаточно двух месяцев. Письменных работ у нас никаких нет…» Не было и практических занятий — преподаватель «почти все полугодие был болен и не ходил».[44] Учеба оставляла достаточно времени для любимых развлечений. Приведем еще одну цитату из писем Керенского домой: «Вчера мы были с Нетой[45] и Map. Эмил. на новой боборыкинской пиесе „Панин“, очень недурно. А в пятницу в Мариинском гастроли парижской звезды тенора Федорова — „Гугеноты“, конечно иду. С понедельника же начинаются абонементные спектакли итальянской оперы, на которую мы с Нетой имеем, как я уже писал, половинный абонемент».[46] В старости сам Керенский с иронией вспоминал о тех временах, когда он вдруг «превратился в молодого безумца, развязно рассуждающего о театре, опере, музыке и современной литературе и даже иногда намекающего на знакомство с некими девицами с Высших женских курсов».[47]

Надо сказать, что сто лет назад проблема знакомства молодых людей разных полов была куда сложнее, чем сейчас. Раздельное обучение делало невозможным контакты между юношами и девушками в гимназиях или в университетах (тем более что университеты и были открыты только для мужчин). Знакомиться на улице не позволяли правила хорошего тона. В высшем свете родители вывозили девиц на выданье на балы, но для среднего класса и эта возможность была закрыта. Большинство браков в среде русской интеллигенции начинались очень похоже — приятель знакомил со своей незамужней сестрой, кузиной или другой молодой родственницей.