Гучков говорил довольно долго. Когда он закончил, царь ответил: «Я принял решение отречься от престола. До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына Алексея. Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймете чувства отца».[128] Это стало неожиданностью, но ни у кого из присутствовавших не хватило сил пускаться в споры. В итоге был подготовлен текст манифеста об отречении. По просьбе Шульгина он был датирован тремя часами пополудни, хотя на деле приближалась полночь. После короткого ужина у Рузского делегаты отправились в обратный путь, предварительно телеграфировав в Петроград об итогах своей миссии. Ответа они дожидаться не стали и потому не знали, какой переполох в столице произвела их телеграмма.
Министры новорожденного Временного правительства не спали четвертую ночь подряд. Энергии ни у кого не оставалось, и потому разговоры носили вялый и отрывочный характер. Откинувшись на стуле, дремал Милюков. В углу комнаты Керенский о чем-то тихо беседовал с министром путей сообщений Н. В. Некрасовым. Наконец около трех часов ночи 3 марта 1917 года была получена долгожданная телеграмма от Гучкова и Шульгина. Затишью мгновенно пришел конец. Керенский ракетой взвился с места: «Михаил — император? Немыслимо, просто безумие!» Напомним, что накануне на заседании Исполкома Совета Керенский публично объявил себя республиканцем. Впрочем, значение этого заявления не стоит преувеличивать. Республика, амнистия, всеобщие выборы традиционно были частью символа веры любого представителя левой интеллигенции. Большинство из них при этом не слишком задумывались о том, почему республика лучше монархии. Позиция Керенского была для него совершенно естественной. Удивительно другое — большинство его коллег по кабинету тоже без энтузиазма восприняли идею воцарения Михаила. На них, очевидно, повлияло настроение улиц, министры просто боялись, что революционная стихия сметет и их, если они выскажутся в поддержку монархии.
Единственным, кто не колеблясь высказался в пользу сохранения трона, был Милюков. Он отнюдь не был принципиальным монархистом, но в его понимании преемственность власти была единственным способом избежать эскалации анархии. Несмотря на ночное время и усталость, Керенский и Милюков тут же вступили в жесткую полемику. К счастью, это продолжалось недолго — у спорщиков попросту не было сил. Сошлись на том, что с обнародованием царского манифеста следует подождать, а тем временем встретиться с Михаилом и выяснить его позицию.
Известно было, что великий князь находится в Петрограде, но где именно его искать, никто не знал. Наконец удалось выяснить, что Михаил перебрался из Зимнего дворца в дом княгини Путятиной, здесь же, по соседству, — на Миллионной, 12. Рано утром, как только позволили приличия, Керенский позвонил по добытому номеру телефона. Оказалось, что великий князь тоже не спал всю ночь. В ответ на переданную ему просьбу он немедленно согласился встретиться с министрами.
Перед самым отъездом из Таврического дворца Милюков наудачу позвонил на вокзал и выяснил, что Гучков и Шульгин только что вернулись в столицу. Тем не менее было решено их не дожидаться, а предложить им прямо проехать на Миллионную. На встречу с великим князем члены правительства выехали на двух автомобилях. Не доезжая дома княгини Путятиной, машины оставили у тротуара и дальше пошли пешком, чтобы не привлекать нежелательного внимания. Великий князь принял визитеров в гостиной на втором этаже. Он был заметно взволнован — известие об отречении стало для него полной неожиданностью. Что-то говорили Керенский и Род-зянко, затем слово взял Милюков. Он говорил долго, больше часа, явно затягивая время. Нетрудно было понять, что Милюков ждет появления Гучкова и Шульгина.
Между тем вернувшимся из Пскова эмиссарам Временного комитета пришлось пережить на вокзале несколько неприятных минут. Гучков попытался объявить о воцарении Михаила рабочим железнодорожного депо и едва избежал физической расправы. К счастью, у депутатов нашлись добровольные помощники, сумевшие добыть автомобиль. На всякий случай Гучкову и Шульгину дали вооруженную охрану, но главной охранной грамотой и универсальным пропуском был огромный красный флаг, развевавшийся над сиденьем водителя. Шульгин вспоминал: «Мы неслись бешено… День был морозный, солнечный… Город был совсем странный — сумасшедший, хотя и тихим помешательством… пока… Трамваи стали, экипажей, извозчиков не было совсем… Изредка проносились грузовики с ощетиненными штыками. Куда? Зачем? Все магазины закрыты, но самое странное то, что никто не ходит по тротуарам, все почему-то выбрались на мостовую. И ходят толпами. Главным образом толпы солдат. С винтовками за плечами, не в строю, без офицеров — ходят толпами, без смысла… И на лицах не то радостное, не то растерянное недоумение…»[129]
В особняке на Миллионной думские эмиссары появились как раз вовремя — Милюков уже заканчивал свою речь. Хриплым голосом он, по словам Шульгина, не говорил, а каркал: «Если вы откажетесь, ваше высочество, будет гибель. Потому что Россия… Россия теряет свою ось. Монарх это ось, единственная ось страны…» Аргументы Милюкова были понятны, но все же мало кого убедили. Из всех присутствовавших только Гучков высказался в поддержку кадетского лидера. Даже Родзянко, даже искренний монархист Шульгин (видимо, впечатленный увиденным на улицах) не рискнули солидаризироваться с Милюковым.
Позицию большинства собравшихся высказал Керенский: «Ваше высочество, мои убеждения — республиканские. Но сейчас разрешите вам сказать как русский — русскому. Павел Николаевич Милюков ошибается. Приняв престол, вы не спасете Россию. Наоборот. Перед лицом внешнего врага начнется гражданская внутренняя война. Умоляю вас во имя России принести эту жертву. С другой стороны, я не вправе скрыть здесь, каким опасностям подвергаетесь вы лично в случае решения принять престол. Во всяком случае, я не ручаюсь за жизнь вашего высочества».
Михаил молча выслушал всех и попросил время подумать. Он пригласил с собой Родзянко и вместе с ним вышел в соседнюю комнату. Как позже вспоминал Родзянко, великий князь задал единственный вопрос — может ли правительство гарантировать ему жизнь, если он согласится занять трон.[130] Родзянко был вынужден ответить отрицательно. Похоже, что Михаил уже принял решение — его уединение с Родзянко продолжалось не более четверти часа. Выйдя к ожидавшим его членам правительства, он сказал:
«В этих условиях я не могу принять престола».
Керенский немедленно сорвался с места: «Вы совершаете благородный, поистине патриотический поступок. Обязуюсь довести это до всеобщего сведения и позаботиться о вашей защите». Часы в гостиной пробили полдень. Тут же был составлен текст отречения Михаила, который вместе с манифестом Николая И в тот же день был опубликован в газетах.
Принято считать, что время все расставляет по своим местам. Но почти столетие, прошедшее с того рокового дня, так и не внесло ясности в вопрос: кто же был прав, Милюков или Керенский? Историки позднейших лет, в зависимости от своих политических симпатий, обвиняли Керенского в том, что он уничтожил последний шанс сохранить монархию, или воздавали ему хвалу за предотвращение гражданской войны. Но насколько реально в той ситуации было воцарение Михаила? Позже Шульгин писал: «Принять престол сейчас — значило во главе верного полка броситься на социалистов и раздавить их пулеметами».[131] Но этого полка не было. Не было ни в Петрограде, ни в Москве, ни на фронте. Фронт, продолжавшаяся война с Германией стали вечным проклятием русской революции. Любой решительный шаг немедленно вызывал вопрос: а как это отразится на положении фронта? В итоге в течение всего периода пребывания у власти Временное правительство колебалось и осторожничало. В конечном счете кровь все равно пролилась, но тот факт, что Россия все же получила восемь месяцев свободы, был определен в особняке на Миллионной.