По всему уезду и за его пределы направлены Каппелем верные люди. Он не жалеет денег, и за эти деньги его люди свозят в Курган все, что необходимо для корпуса. По деревням, после позорного конца 1-ой Германской войны можно купить все, до пулеметов включительно. Каждый день интендант корпуса получает привезенное из деревень имущество. Но это не снабжение, а его паллиатив. Недавно, после долгих совещаний в штабе, Каппель решил провести в уезде конскую мобилизацию, так как Омск определенно заявил, что лошадей для корпуса дать не может. И опять, превратив мобилизацию в обыкновенную покупку, Каппель не жалеет денег. Маленькие, обросшие длинной шерстью, очень выносливые и очень злые лошади стояли в конюшнях будущей кавалерийской бригады, но их хватило бы на один эскадрон.
Прошел январь, наступил февраль и все в тех же полушубках и шинелях щеголяют волжане. Зашили, как могли, починили, вычистили, но вид от этого стал немного лучше. До предела возможного вычистили старые, привезенные с собой, заржавленные пулеметы и винтовки. С половины января начались занятия. Устав внутренней службы и дисциплинарный многие из добровольцев, особенно татары, слышали впервые. Люди стали подтягиваться внешне. Каппель сурово требовал усиленных занятий, не давая этим возможности зарождаться в головах людей чувству обиды в отношении к Омску. Проверенные и утвержденные им расписания занятий в частях занимали почти весь день, не оставляя времени для праздности и праздных мыслей. Всю тяжесть переживаний пасынка он взял на себя. Мало того, он твердо, а иногда и резко, прерывал всякого из своих близких людей, который заводил разговор о позиции Омска. Понятие о сущности дисциплины запрещало ему вести подобные разговоры, хотя он отлично знал, что все понимают положение вещей.
Почему-то выходило так, что он говорил по прямому проводу с генералом Лебедевым всего два-три раза, а потом ему стали передавать, что начальника Ставки то нет в Ставке, то он занят чем-то неотложным, то уехал куда-то из Омска. И говорившие с Каппелем помощники генерала Лебедева каждый раз вежливо обещали все доложить своему начальнику, но сами без него никаких вопросов разрешить не могли. «Партизанский генерал» явно нервировал Ставку, а когда его доклады и требования стали противоречить правилам военного письмоводства и в них появились нотки резкости, то стало наростать и озлобление. И прослушав очередного докладчика о требованиях Каппеля, говорил ему генерал Лебедев: «Да, конечно, это все необходимо исполнить. Только нужно подробнее разобрать этот вопрос. Просмотрите внимательнее требования генерала Каппеля и изложите свои соображения. Позднее. Потом как-нибудь». Требования Каппеля оставались на «потом», но тут приходили из Кургана новые несносные бумаги. «Видимо наш блестящий Каппель думает, что только он один у нас и свет в окошке», говорили чины Ставки, вторя своему начальству. А Каппель в это время горел в захолустном Кургане. Подходила весна, все знали о готовящемся большом весеннем наступлении, а третий корпус насчитывал в своих рядах только тех, кто пришел с Волги.
Как когда-то в походах, черные круги легли вокруг глаз Каппеля — мучительная, бесплодная работа днем и бесонной ночью была тяжелей, чем стоверстные переходы на Волге. Чувство бессилия впервые посетило его — оно, это чувство, ломало всякие его понятия о чести, честности и правде людей. Иногда стало казаться, что люди, которых он привел сюда, смотрят на него с укором. Это было очень тяжело и страшно. Напрягая волю, он сдерживал себя днем, стараясь казаться людям спокойным, но подходила ночь и, оставшись один, он целыми часами сидел в кресле, сжав до боли пальцы рук и отыскивая способ, чтобы разбить окружающую его в Омске одиозность и исполнить дело порученное ему Адмиралом. Но к нему он обратиться не мог, не позволяли понятия о чести и порядочности. Ночь тянулась без конца и края, подходило утро, сна не было, и с терпкой, ядовитой горечью в душе Каппель спускался в штаб, чтобы опять казаться окружающим бодрым и спокойным.
А в это время в Омске докладывали Верховному Правителю, что формирование корпуса идет нормально, по намеченному плану.
Однажды утром, просматривая бумаги, Каппель вспыхнул, прочитав какой-то рапорт. Резким звонком вызвал ординарца: — «Полковника Вырыпаева немедленно ко мне». Во всю силу лошадиных ног полетел ординарец за Вырыпаевым. «Господин полковник, к Командиру корпуса», задыхаясь, пробормотал он. — «Очень сердит!» Через двадцать минут Вырыпаев вошел в кабинет генерала. Стоя, резко и официально спросил Каппель: «Это ваш рапорт, полковник Вырыпаев?» и на утвердительный ответ также гневно продолжал: «В рапорте вы просите моего разрешения именовать нашу батарею батареей имени Каппеля. Я не царской крови, чтобы это разрешить», и, подумав, добавил: «И не атаман». Пройдясь по комнате и немного успокоившись, добавил, возвращая рапорт — «Возьми и порви — раз и навсегда так будет». Обреченный, он не предполагал, что через год его имя будет носить вся Белая Армия Сибири.
А из Омска все ничего, кроме обещаний, не было. Бывшие с Каппелем в Кургане люди говорили, что именно в этом городе впервые в волосах генерала появились серебряные нити.
В конце февраля на обеде, устроенном офицерами батареи и на котором присутствовал и Каппель, один офицер произнес тост, ярко рисующий отношение волжан к своему командиру. «Я прошу поднять и выпить бокалы за здоровье того, кто дал каждому из нас возможность смело смотреть в глаза всему миру, за того, кто дал нам гордое право сказать — я каппелевец». Обед, который начался вечером, затянулся, — вставали и рисовались в тумане прошлого картины, полные подвигов и побед, — это была одна семья, крепко сплоченная, в которой каждый понимал друг друга. Кончалась ночь, подходило утро. И забывшись ненадолго в этой своей семье от томящих дум и переживаний и снова возвращаясь к ним, Каппель, прощаясь, встал и сказал: «В эту ночь мы пережили много незабвенных дружеских часов, но эту ночь мы украли у нашей родины России, перед которой у нас есть один долг: напрячь и удвоить нашу энергию для ее освобождения». Громкое «ура» не дало закончить ему этой фразы. Так пишет в своих воспоминаниях полк. Вырыпаев.
В марте, раньше обычного, началась оттепель. В сопровождении ординарца, Каппель ехал шагом в одну из своих частей. Выполнение расписания занятий, утвержденного им, он ежедневно проверял лично. Опустив глаза, крепко сжав поводья, он мучительно решал все одну и ту же задачу — как сдвинуть с места неразрешимый вопрос о формировании корпуса. На углу одной улицы он поднял голову и глаза его встретились с черными, большими, как вишни, глазами молоденькой девушки, приветливо махнувшей ему рукой. Генерал тоже, улыбнувшись, приложил руку к головному убору. Он не знал, кто эта девушка, но его в городе знали все и он не удивился ее приветливому жесту. Чистая, русская, миловидная молодость улыбнулась ему, но на душе от этого стало еще тяжелее — «Что будет с ней и подобными ей, если мы уступим в борьбе?» В раздражении Каппель дал шпоры коню и крупной рысью подъехал к казарме.
Но только он сошел с коня, как из дверей казармы быстро вышел дежурный офицер и, отдав уставной рапорт, добавил: «Ваше Превосходительство, сейчас звонили из штаба корпуса — пришла телефонограмма о присылке пополнений и просили вас вернуться».
Мелькали в бешеном карьере дома города — генерал шпорил коня. Не останавливая, спрыгнул с седла, быстро вбежал на ступеньки, сбросил шубу, прошел в кабинет, лицо светилось радостью и жизнью. Откуда-то узнавши о сообщении из Омска, в штабе был полк. Вырыпаев. Каппель схватил телефонограмму — она была шифрованная. Опустившись на стул, вынул из кармана шифр, несколько минут расшифровывал. Откинулся на спинку стула, провел по лбу рукой и вдруг рассмеялся — странный был этот смех.
«Василий Осипович, они дают нам пополнения и большие из Екатеринбурга» — он задохся в смехе — «Пополнения — пленных красноармейцев».
Этот странный, больной смех был тяжелой реакцией на все пережитое за последнее время, и горькой болью-ответом на присылаемые пополнения.