Весь бой продолжался не более трех четвертей часа. Командир покончил с собой, а экипаж был взят в плен. Норвежские солдаты, у которых не было ничего, кроме винтовок, прямо сияли от счастья, проезжая на грузовиках мимо сбитого самолета, ведь это было их первое сражение. Теперь все мы видели, что война по-настоящему пришла к нам.

На следующий день мой гость, немецкий священник, уехал в Швецию. Комитет помощи Рабочей партии продолжал заботиться о нем, он выглядел таким радостным и умиротворенным, когда, стоя между австрийским коммунистом и его «Lebensgefhrtin» — спутницей жизни, выглядывал из окна вагона, прощаясь со мной.

В молодости мне довелось в течение десяти лет работать секретарем в конторе одного из предприятий Лиллехаммера. И вот теперь, когда в доме у меня больше не было ни беженцев, ни детей, о которых нужно было заботиться, я решила позвонить коменданту города и спросить, не могу ли я быть чем-то полезной. Я знала, что ему нужны цензоры, ведь вся почта из района озера Мьёса переправлялась через Лиллехаммер. Вот я и стала одним из цензоров и снова превратилась в конторскую служащую. Ходить на работу надо было каждое утро, порой мне приходилось бросаться на землю на обочине дороги и лежать, вслушиваясь в рев самолетов, пролетавших прямо над моей головой.

Я прочитала более тысячи писем. Естественно, у нас, цензоров, было обязательство не разглашать прочитанное. Но насколько я могу судить, большинство писем были пронизаны двумя чувствами. Первое, что немецкое нападение было весьма неожиданным и диким, что в результате многие лишились своего дома и хозяйства или потеряли мужа или сына, и что во все это поверить невозможно. Другое чувство — это чувство непреклонной решимости, готовности к борьбе: «Раз нас вынудили воевать, то мы будем сражаться изо всех сил». Мы были плохо подготовлены к войне, мы это знали, но есть норвежская поговорка: «Что есть, то и сгодится. Коли надо и палка стрельнет». Мужчины писали своим женам: «Даже если мне предстоит умереть, хотя я надеюсь, что этого не случится, для наших детей так будет лучше, чем если бы я продолжал жить и не мог ответить на вопрос, который они зададут мне, когда вырастут: «А что ты делал, отец, в 1940 году, когда немцы напали на Норвегию?»

IV

ЧЕРЕЗ Лиллехаммер проходили первые английские полки, их было немного, солдаты были совсем молодые мальчишки, вероятно, те самые Territorials, о которых я уже слышала. Я разговаривала с некоторыми из них, они оказались йоркширцами и больше походили на подростков-скаутов в походе, нежели на солдат. При этом они, кажется, не понимали, что в Норвегии еще не совсем закончилась зима, ведь весна у нас наступает тогда, когда начинает таять снег. А в те дни снег еще не сошел, его еще было много вокруг, озера были скованы льдом, что также способствовало продвижению немецких войск, хотя в некоторых местах норвежцам удалось заминировать зимники, и когда мины взрывались, сотни немцев тонули.

В субботу, 20 апреля, мы узнали, что англичане оставили свои позиции в Брёттуме, к югу от Лиллехаммера, и можно было ожидать, что в течение дня немцы войдут в город. Наши власти настоятельно советовали мне постараться покинуть город до их прихода; дело в том, что я постоянно в той или иной форме выступала против национал-социализма, написала достаточное количество антинацистских статей. Кроме того, я активно помогала беженцам от гитлеровского режима из Центральной Европы. Еще я узнала о том, что немцы очень часто старались захватить в плен того или иного человека, пользующегося определенным влиянием в своей стране, и заставить его выступать по радио, отмечая якобы достойное поведение немцев в оккупированной ими стране, или, например, объяснять населению ситуацию с расстрелом заложников. Я уже знала, что одного такого известного человека, норвежского священника, немцы заставили выступать в своих радиопередачах из Осло.

У меня оставалось время только для того, чтобы запихать в саквояж самые необходимые вещи. Наличных денег у меня не осталось, так как было много эвакуированных людей, которым пришлось помочь. Все банки были закрыты. Моя домоправительница заставила меня взять у нее взаймы 100 крон. И эти деньги позволили мне успешно добраться до Стокгольма. Лишь в одном месте, пересекая долину Ромсдален, мне удалось уговорить шофера, который довез нас до побережья, взять у нас деньги. В других случаях мне говорили: «С соотечественников денег не берем». Некоторые еще и шутили: «Скоро мы все будем одинаково бедные». Кое у кого из убитых немецких солдат были найдены маленькие немецко-норвежские разговорники, в основном они касались конфискации товаров и наличных денег в кассах.

Военный автомобиль перевез меня через долину. Повсюду вдоль дороги мы видели солдат, воинские склады и армейские грузовики. И все время приходилось поглядывать на небо, не покажется ли самолет, так как машины особенно часто были мишенью авиаобстрела. Вечером я наконец приехала в одну усадьбу, где хотела остановиться и узнать что-то о наших общих друзьях — профессоре Фредерике Поше,[13] а также докторе Андерсе Виллере. Фредерик Поше, как оказалось, в последнее время отложил ученые занятия с тем, чтобы сосредоточиться на работе в Комитете Нансена, в последнее время в основном за пределами Норвегии. Что касается Андерса Виллера, одного из самых бескорыстных идеалистов, которых я только встречала в своей жизни, то вскоре после описываемых событий он вместе с остатками нашей армии отбыл в Англию, когда стало ясно, что войну в Северной Норвегии мы проиграли. В Лондоне он узнал, что у него рак и он должен умереть. Тогда он на самолете вернулся в Швецию, надеясь каким-то образом пересечь норвежскую границу, чтобы умереть в Норвегии. Но прежде, чем это удалось осуществить, если это вообще было выполнимо, он скончался в Стокгольме. Так что теперь, вероятно, они оба не обидятся на все эти подробности, в том числе касающиеся пережитого во время нашего почти недельного бегства через границу.

Норвежские радиостанции в Хамаре и Вигре теперь замолчали, но прикладывались все усилия для того, чтобы создать новую радиостанцию в северной части долины Ромсдален. Нас попросили принять участие в работе норвежского радиовещания и пресс-службы. В воскресенье Фредерик Поше и я отправились на север. На чердаке одного из сараев была радиостанция, наши выступления были записаны на пластинки для радиопередачи; когда велась запись, то мой текст лежал на стиральной машине жены владельца этого сарая.

У нас были также дела в Думбосе. Здесь мы впервые увидели последствия бомбежки. Большинство здешних деревянных домиков превратились в щепки, местами еще догорали их развалины. Английские солдаты ходили по улицам и заглядывали в витрины магазинов, в которых не было стекол. Как только мы дошли до отеля, где было много норвежских офицеров, началась воздушная тревога. В Думбосе нет никакого бомбоубежища, и мы бросились к небольшому ельнику, прямо через метровой высоты сугробы. Однако и это укрытие оказалось переполненным, в основном солдатами в белой маскировочной одежде, поэтому, ради сохранения своей жизни, нам ничего не оставалось, как просто зарыться в снег.

День был такой чудесный, еще зимний, но уже по-весеннему солнечный, как это часто бывает в апреле у нас в Норвегии. Так приятно было стоять на склоне каменистого холма и вдыхать аромат хвои, мха и пробуждающейся земли. В кронах деревьев шумел ветер то глуше, то сильнее; и только когда смолкал рев самолетов и на время прекращалась стрельба, слышался шелест листвы и ветвей. Было так странно: прямо над головой разрывались бомбы, строчил пулемет, а на нас то и дело сыпались сломанные ветви деревьев. Мне пришлось в течение почти двух часов лежать пластом в вырытой в снегу яме, а рядом со мной, в соседней яме, лежал солдат, который пытался развлекать меня, делясь воспоминаниями о том, как весело ему было однажды во время танцев у нас в доме: как оказалось, он был у нас в гостях прошлым Рождеством. Этот парень оказался жителем Лиллехаммера и товарищем одного из моих сыновей, но разве запомнишь всех молодых людей, которые приходили к нам в гости.