– Ну ты и хам! – Но она произнесла эту фразу таким тоном, что я сразу понял: она оценила мою находчивость. Настоящий индеец так бы шутить не стал, но я был вполне доволен собой. Вдруг Джилли перестала смеяться и спросила меня:

– Слушай, а твоя мама так и будет лежать здесь на полу?

Мы вдвоем схватили маму за руки и, положив их на плечи, потащили ее наверх. Почему-то я не чувствовал себя смущенным. Частично из-за того, видимо, что сама Джилли не видела в происходящем ничего особенного, а частично потому, что меня отвлекала ее грудь, которой она прижималось к моей руке, в то время как я обнимал маму за талию. Скажете, это мелочь? Тогда мне так не казалось. Возможно, все дело в том, что между нами лежало бесчувственное тело моей матери. Поэтому все воспринималось очень обостренно.

Мы уложили ее на кровать в спальне, которая располагалась на верхнем этаже. Сняв с ее ног туфли, мы на цыпочках спустились в кухню. Я распахнул холодильник, разыгрывая из себя гостеприимного владельца поместья.

– Хочешь чего-нибудь выпить? Или пожевать?

– А то. – Джилли протянула руку, чтобы взять пиво, но потом передумала.

– А оно холодное?

– У меня лимонад холодный. – Я неуверенно поменял бутылку «Маунтин Дью», которую держал в руке, на «Хайнекен». Смаковать пиво с Джилл Ламкин, одетой в крошечный топик, было гораздо приятнее, чем выдувать одним духом «Будвайзер», который мы с Хлюпиком тайком таскали из нашего холодильника. Я во все глаза таращился на свою новую знакомую. Это было пьянящее, дурманящее чувство. Какое счастье, что благосклонная судьба привела меня в это чудесное место!

Сидеть так и молчать было настоящим блаженством. Но потом я запаниковал. Что же мне теперь сказать, в ужасе подумал я. Даже не знаю, в чем тут дело: то ли на меня подействовало пиво, которое я нервно прихлебывал, то ли события последних беспокойных дней. А может, это все из-за того, что меня волновала мысль о том, как выглядит Джилли, когда снимает свою футболку. Я бешено соображал, пытаясь вспомнить какой-нибудь интересный факт из жизни яномамо. Наверное, пока не стоит рассказывать ей о том, что женщины этого племени прячут мясо в одном из отверстий своего тела.

– Ты, наверное, хочешь, чтобы я рассказала, что делала в вашем шкафу.

– Абсолютно верно. – Сказать по правде, меня заботило только одно: как бы прервать эту затянувшуюся паузу.

– Когда вы пришли сюда с Гейтсом, – я кивнул (мне казалось, что она не замечает, с каким жадным интересом я уставился на ее сиськи), – я как раз курила травку. Шеф уже застал меня за этим занятием однажды, так что…

– Понятно. Ты – птица в дымоходе.

– Вроде того.

Не подумайте, что я слишком самоуверен, но Джилли явно решила, что у меня есть поэтические наклонности. Обыкновенные смертные так изящно не выражаются.

– Сколько тебе лет?

– Пятнадцать с половиной. Точнее, через месяц мне исполнится шестнадцать. – Черт, черт, черт! Ну почему я не сказал ей, что мне семнадцать?

– Хочешь покурить?

– Ясное дело.

Она достала из топика самокрутку и облизала ее. На губах у нее была помада. Знаете, когда это делал Хлюпик, меня это почему-то вовсе не возбуждало. Когда я сделал несколько затяжек, то решил, что эти скульптуры с острова Пасхи довольно… симпатичные. Такая у них… экзотическая красота.

– А это что такое? – Джилли махнула в сторону массажного столика моей мамы.

– Это специальный столик. Для лечения. – За последние два дня мне приходилось столько раз врать по маминой вине, так почему бы не сделать это хотя бы один раз ради самого себя?

– Какого лечения?

– Она занимается гомеопатией.

– Так она врач?

– Можно и так сказать. Она не занимается традиционной медициной, но во Франции ее считали бы врачом. – Помнится, мама говорила о своем желании изучать гомеопатию в одном новомодном институте в Париже, так что все это было не так уж далеко от правды.

– Она приехала сюда, чтобы лечить мистера Осборна?

– Ага. – Я становился все честнее и честнее.

– Думаешь, ей это удастся?

– Не знаю.

– А моя мама такая дура. – Джил выдохнула дым мне прямо в лицо. – Знаешь, что он мне сказала? Что твоя мама… – Тут за окном раздался автомобильный сигнал.

– Что?

– Ничего. Я сразу поставила ее на место. – И моя подружка ринулась к двери.

Я выглянул в окно. В спортивном автомобиле с откидным верхом сидел парень. Он не выключал ревущий двигатель. – А это еще кто?

– Мой парень Двейн. – Она передала мне сигарету. – Смотри, не говори ему, что мы курили вместе.

– Почему?

– Он тебя убьет, дурашка.

Мне показалось, что этот Двейн был уже старый. Тогда я считал старыми всех, кому больше восемнадцати. Его можно было бы назвать симпатичным – если бы не его огромные, словно у летающего слоненка Дамбо, уши.

Он был весь такой жирный и здоровый, что мне сразу подумалось, что было бы здорово воткнуть ему в зад термометр, которым измеряют температуру мяса в духовке! Я стоял на пороге и смотрел, как он уезжает. Двейн показал мне средний палец.

Когда я докурил, то уже перестал переживать из-за того, что пытался убедить Джилли в том, что моя мать – французский доктор. Теперь меня беспокоило другое: что сказала о ней ее мать?

6

Я сидел в каноэ на реке Урарикоэра. Эти лодки делают так: берут огромное бревно и выдалбливают середину. Рядом со мной был мой отец. Выглядел он так же, как на фотографии в географическом журнале. Уровень воды в реке поднялся, потому что в последнее время там было много дождей. Я наблюдал за ленивцем, который упал в воду и теперь яростно боролся с течением. На берегу несколько женщин из племени яномамо собирали ветки. На них не было никакой одежды, если не считать перьев из хвостов попугаев и кругов на спине. Эти рисунки они наносили, используя сок каких-то растений. Я знал, что все это мне снится, потому что, когда вылез из лодки, то обнаружил, что на ногах у меня те самые высокие ботинки, которые я собирался купить на деньги, потраченные впоследствии на кокаин. Но все выглядело, как в настоящей жизни. Кроме того, было довольно прохладно. В ветках деревьев у меня над головой щебетали птицы… и они продолжали квохтать даже когда, когда я открыл глаза и увидел, что нахожусь в маленькой спальне на втором этаже гостевого домика мистера Осборна. На дереве, которое стояло у окна, сидела огромная стая тех птиц – как их там называют, – которых наш хозяин купил для того, чтобы они съели всех жучков, поедавших божьих коровок, уничтоживших всех мух. Теперь я понимаю, что имел в виду Гейтс, когда говорил об этих птичках: каждый раз, открывая клюв, они гадили на землю.

В общем, они раздражали меня по двум причинам: во-первых, из-за их кудахтанья я не мог опять заснуть, а во-вторых, они напомнили мне о том, что я так и не поехал в Южную Америку. Я вспомнил о Джилли, и из-за этого у меня появилась эрекция. Обычно это только повышало мое настроение. Так произошло и в это утро. Но тут я с тоской вспомнил, что все мои журнальчики с развратными девицами остались в Нью-Йорке. Возбуждение и тоска по дому – не очень приятный коктейль. Я направился в ванную.

Стены в этой комнате были обиты деревом. И еще там была джакузи. Видимо, когда я готовился лечь спать, то был в таком дурмане, что даже не заметил этого. Кроме того, там стояла корзинка с маленькими кусочками мыла, упакованными в папиросную бумагу, и миниатюрные бутылочки с шампунем. Прямо как в гостинице.

Уже через пять минут я сидел в пенной воде, воображая, что Джилли тоже решила принять ванну. Она настойчиво придвигалась ко мне все ближе и ближе… Не знаю, в чем тут дело, но чем больше я над собой, так сказать, работал, тем меньше становилось возбуждение. Наверное, так на меня подействовали ее слова о том, что ее парень выбьет из меня мозги. А может, треволнения последних двух дней. Я даже попробовал делать это своей левой рукой, чье прикосновение всегда казалось мне более женственным. В пятнадцать с половиной лет очень немногие подростки знают, что такое импотенция. Я не собирался выслушивать отказы от своего собственного тела, и поэтому я кинулся в спальню и схватил экземпляр журнала «Нэйшнл хистори», в котором было полно фотографий туземных грудей. Это помогло. Но после того, как я пролил семя в джунглях своего воображения, мне стало еще хуже. Находясь в упоении страсти, я выронил журнал прямо в воду, а потом, когда стал вытирать страницы полотенцем, то нечаянно стер лицо своего отца.