То, что она рассказала ему свою историю, частично разрушило барьер между ними, и она почувствовала, что ее влечет к нему, и вновь этому удивилась.

«Сегодня утром, когда мы сначала пошли в старый город, ты бросил мне вызов, — произнесла она. — Ты спросил, что мне дает Греция. Я до сих пор не очень понимаю, что ты имеешь в виду, но, может быть, у тебя у самого есть ответ на этот вопрос? Что тебе дает Родос? Как ты собираешься все это использовать?»

Он с радостью ответил ей: «Мне это, конечно, пригодится с моими учениками в школе. И для собственного удовлетворения. Я становлюсь любознательным, хочу обо всем разузнать. По-моему, это сродни заболеванию».

«Что ты имеешь в виду — с учениками? Каким образом?»

«Чтобы оживить то, что я преподаю. — Теперь он был серьезен. — Я могу до посинения вести абстрактные разговоры об истории и ничего не добиться. Но после своего последнего путешествия в Грецию я обнаружил, что могу объяснить им более понятно. Я могу заставить их увидеть неровный холм земли, сухой и горячий в лучах Пелопоннесского солнца. Там нет мраморных колонн, только крошащиеся каменные руины на вершине — фундамент дворца, где раньше жили мужчины и женщины. Это пустынная страна — долина Аргоса, низкие холмы, глубокие обрывистые расселины, обрывающиеся к руслу реки, хорошо защищающие добрую часть холма. Там наверху, где земля коричнева и мертва, можно ощутить, как пахнет сама пыль веков. Микены! Для этих ребят это всего лишь пустой звук, пока я не заставлю их это увидеть».

Он даже Доркас заставил это увидеть, и она ждала продолжения.

«Я могу даже заставить их прочувствовать это удивительное ошеломление, которое я ощутил в музее в Афинах, когда я наткнулся на золотую маску, которую нашел Шлиман, и решил, что это лицо Агамемнона. Рассказывая, я могу заставить их поверить во все эти книжные слова. Я могу помочь им ощутить, что такое место существовало, и что там текла жизнь. Я показывал им сделанную мной фотографию Львиных Ворот, и для них это была реальность. А заставив их чувствовать, я могу пробиться к ним с рассказами о тех местах, где я сам никогда не бывал, и где вершилась история. То, что происходило в Греции, о многом теперь нам говорит. Я хочу научить этих ребят слушать».

Рассказывая, он помягчел, и глаза его блестели.

«Ты больше всего хочешь преподавать?» — спросила Доркас.

«Когда ты это любишь, что может быть лучше? — сказал он. — Мне нравится то, что я делаю. Мне кажется, я переживаю за детей. Не за всех. С большинством из них все в порядке. За тех немногих, которые могут попасть в беду, так же, как мог и я, если бы не мой отец. Может быть, в память о нем я обязан совершать добрые дела».

Она уцепилась за его слова.

«Сентиментальное паломничество», — напомнила она.

Он громко рассмеялся: «Мне кажется, есть разница. Я не хочу быть как мой отец. Я не пытаюсь смотреть на вещи его глазами или стать тем, кем он являлся. Это что-то во мне самом, что мне надо уяснить для себя. Я полагаю, это старый вопрос — зачем мы здесь, если ничего не делаем с тем, что имеем? Дети — это моя работа. Вероятно, на другой работе я был бы богаче, но мне нравится эта».

«А мне нравишься ты, Джонни Орион», — сказала она тепло и прочувствовала эти слова всем своим сердцем.

Когда они вернулись в машину, возникло ощущение близости. Прежде чем повернуть ключ, он притянул ее к себе, и, пока он вел машину, ее щека покоилась на его плече. В этой близости было успокоение и уют. Она наблюдала за его руками на рулевом колесе и думала о том, как они отличаются от рук Джино. В руках Джино чувствовалась жилистая сила. Они были длинными и тонкими, и их прикосновение слишком часто приносило боль.

Ни она, ни Джонни не разговаривали по пути в отель, и так было лучше. Между ними не возникало неловкости, только — чувство, что они вместе и понимают друг друга без слов. Ей было жаль, когда поездка подошла к концу, и они приехали в отель. Сверху на зеркале ее ожидали два белых кружка, и это нельзя было игнорировать. Пока она не найдет ответа на эту записку, на эту пытку, она не сможет расслабиться и отдаться своим новым счастливым отношениям с

Джонни.

«Я зайду и посмотрю на эти мыльные отметины», — сказал он, когда они поднимались по ступенькам.

Они воспользовались маленьким лифтом, и она открыла дверь в свою комнату. Все выглядело, как положено. Бет спала, а из комнаты Ванды сквозь щель в приоткрытой двери сочился свет. Доркас включила свет в ванной, и они с Джонни уставились на зеркало. С него начисто были стерты какие-бы то ни было следы.

На нее мгновенно нахлынули сомнения в себе. Неужели она опять видела то, чего нет? Но она не могла с этим смириться.

«Кто-то их смыл, — закричала она и побежала к двери в комнату Ванды, чтобы ее вызвать. — Ты стирала отметки с зеркала в ванной?» — потребовала она ответа.

Ванда отрицательно покачала головой. Она не видела никаких отметок. Она заходила в ванную и до и после обеда, чтобы Бет умыла лицо и руки. На стекле ничего не было. В ее глазах отразилось плохо замаскированное презрение, но Доркас не могла понять, говорит она правду или нет.

«Ладно, ерунда», — сказала Доркас. Если это Ванда сделала на зеркале рисунок, а затем его смыла, она никогда в этом не признается.

Джонни подождал, пока женщина вернется в свою комнату.

«Это плохо, — сказал он. — Я бы хотел посмотреть на то, что там было».

«Может быть, одна из горничных их увидела и протерла зеркало», — вяло сказала Доркас.

«Возможно», — согласился Джонни.

Она проводила его до выхода, и, прежде чем выйти, он слегка приподнял пальцем ее голову и поцеловал в губы, легко, одобряюще. Затем он ушел, а она прислонилась лбом к запертой двери и мгновение так постояла. Годами поцелуй, прикосновение к подбородку означали для нее прелюдию к страху и боли. Поцелуй Джонни вызвал в ней только желание ему ответить, свободно, открыто. Но что-то стояло между ними, и она боялась.

Она вернулась в ванную и уставилась на блестящую чистую поверхность зеркала. Знакомо заломило в висках. Она прижала пальцы там, где болело, и уставилась на себя в зеркало. Уверенность и определенность улетучивались. У нее в голове возник вечный мучительный вопрос, шаткая неуверенность в себе. Что реально, что нереально? Действительно ли она может это различить? Она не осмелится обратиться к Джонни, пока не будет уверена. Неужели она снова увидела то, чего не существует.

Когда она отвернулась от зеркала и пошла в спальню, она чувствовала себя подавленной и в немалой степени испуганной. По дороге к тумбочке она рассеянно вынула золотую сережку. Что-то блестело рядом с телефоном. Она подняла это и увидела кружок размером чуть поменьше пятидесятицентовой монеты. Это было похоже на плоскую серебряную монету неправильной формы. На ней был выбит профиль — лицо греческой женщины в шлеме с плюмажем, без сомнения — Афины Паллады. Она перевернула монету и уставилась на оборотную сторону. На серебре была выдавлена фигурка совы с огромными круглыми глазами. Ее пальцы сжались в шоке. Но это, на удивление, вернуло ей мужество. Это не мыльные следы, которые можно легко смыть. Это твердое доказательство того, что кто-то приходил в ее комнату и оставил этот символ совы там, где она могла его найти.

С монетой в руке она опять подошла к двери Ванды и резко постучала. Женщина открыла ей, и Доркас протянула ей ладонь с монетой, обращенной совой вверх.

«Ты знаешь, что это?»

Ванда посмотрела на монету, не прикасаясь к ней. Черная матовость ее глаз ничего не выражала, ее лицо было безразличным.

«Я не знаю», — сказала она.

«Объясни мне, откуда это взялось? — настаивала Доркас. — Я только что нашла это на тумбочке. Кто ее туда положил? Кто побывал в комнате, пока меня не было?»

«Никто сюда не заходил, — ровно произнесла Ванда. — Я брала ребенка на обед. Мы ходили на прогулку. Ключ я брала с собой. Никто сюда не заходил».

Она ничего не добьется от Ванды Петрус. Доркас вернулась в свою комнату и прошла через хлипкую балконную дверь. Свет из комнаты Фернанды падал широкой полосой на соседнюю секцию балкона. Она постучала в приоткрытые ставни.