— В ту пору я такой не была.

— А теперь?

— Теперь мне иной раз и сказать нечего. Пустовато внутри.

— Ты меня извини, зря я подначивал, — спохватился Уоллис. — Жаль все же, что ты уезжаешь в Кембридж.

— А то бы поучила тебя таинственности.

— Да нет. Я-то думал, ты будешь работать у нас. Место бы тебе вмиг подыскали, сама знаешь.

— Это при том, что заправляет всем Ричард Роуз?

— На уровне отдела Дикки уже ни во что не вникает. Он, можно сказать, член правительства. Не на передней линии.

— Так что же он распинался насчет моей матери, какая она была незаменимая?

— Однокашники. Они работали вместе еще в сороковые. Он порой приглашал ее на чашку чая, даже после того как она вышла на пенсию.

— На чашку чая?

— Так у них называли четырехчасовые посиделки в «Снопе пшеницы». Господи, вот уж кто умел закладывать за воротник, так это Одри. Никогда и не пошатнется. Одно удовольствие смотреть. Дикки ценил ее компанию, вроде как тем самым и он не отрывается от ребят. Поговорите с Одри, советовал он всем. Она всегда в курсе. Еще бы, все деньги шли через нее.

— И все-таки я поеду в Кембридж, Джим.

— Понятное дело, поедешь. Я что говорю: если вдруг там не вытанцуется… Я, то бишь мы, Компания, всегда будем рады.

Перед уходом Уоллис попытался ее поцеловать — сказались пять двойных джин-тоников у него в желудке (шестой попал в основном на рубашку). Андреа отвернулась, но слегка, чтобы не обидеть Джима. Выпроводила, закрыла за ним дверь и сквозь небольшой, сравнительно чистый участок окна следила, как он бредет по тропинке к машине. Уселся в автомобиль, включил зажигание и прежде, чем уехать, сквозь ветровое стекло посмотрел на нее в упор. Разгадать этот взгляд Андреа не смогла. В нем не было разочарования, оскорбленности или злобы. Так смотрит человек, сосредоточенно решающий какую-то задачу. Совсем не похоже на добродушное веселье, которое Джим симулировал, пока был рядом с ней.

Дом на год сняла супружеская чета американцев. В поезде, увозившем Анну, ставшую теперь снова Андреа, в Кембридж, она испытала тот же приступ паники, что и в самолете на обратном пути из Лиссабона. Льюис Крейг снял для нее квартиру на первом этаже коттеджа, стоявшего в ряду таких же домов на зеленой улице поблизости от вокзала. К работе Андреа приступила немедленно, а вот социальные навыки ее подвели: близкое знакомство с коллегами по математической кафедре свести не удалось. Мертвый сезон начал ее пугать. Темная, промозглая английская осень, дождь царапается в окно, и страшно поднять голову, разглядеть в затуманенном стекле свое отражение, а за спиной у себя, в пустой комнате, — призрачную жуть.

Первые две недели Крейг отсутствовал, задержался в Вашингтоне, а это означало два праздных воскресенья: ранним вечером по телевизору начинают исполнять «Сонгз оф Прэйз»^[21] и появляется Жулиану, располагается в ее голове, заполоняет грудь, и приходится мерить ногами комнату, час за часом, пока боль не уползет обратно в свою нору, как змея, скрывающаяся в трещине стены. В семь часов открывались, наконец, пабы, и Андреа появлялась там к открытию. Все, что надо, — пинта пива и шумящая поблизости стайка грубоватых веселых студентов.

Крейг вернулся к середине октября. Андреа предъявила ему проделанную работу; профессор раздавил ее беспощадно, как окурок сигары в пепельнице, и выгнал Андреа под дождь, опустошенную, никому не нужную. Она вернулась к себе и легла ничком на постель. Неужели после сорока мозг стареет, не в силах уже придумать ничего оригинального? Поздно вечером явился Крейг, повесил макинтош и зонтик за дверью, извинился за грубость. Облегчение мягкой волной расползлось по всему телу. Льюис принес хорошего вина из подвалов Тринити, изрядный кусок сыра бри, сворованного с профессорского ужина. Она расспрашивала про Вашингтон. Чертовы янки, ворчал Крейг, избалованны, инфантильны до невозможности. Он расспрашивал про Лиссабон. Извинился, что не спросил ее об этом раньше, перед встречей с ней был неприятный разговор с деканом насчет бюджета. Поговорили о португальцах, об Алмейда, о Жуане Рибейру.

— Преподает арифметику, — в изумлении повторил Крейг. — Он мог раскусить диофантовы уравнения перед завтраком! Что за глупость?

— Он говорит, это и значит быть коммунистом.

— Господи, разве для этого обязательно учить бездомных детишек делению в столбик?

— Людям нужно именно это. Чтобы торговать рыбой, нет надобности в диофантовых уравнениях.

Брови Крейга чуть не отвалились от скуки.

— Салазар еще не помер? — осведомился он.

— Нет, но из строя выбыл.

— Этот человек загнал страну обратно в Средневековье, — проворчал Крейг. — В тысяче миль от его больничной койки ходуном ходит Париж, бунтуют студенты. Вся европейская молодежь стронулась с места. У нас тут культурная революция, а Пиренейский полуостров остается в руках паршивых викторианцев, которые разбрасываются деньгами в попытке удержать империю, а народ томят в доиндустриальном рабстве, ломая людям спину. Им уже не оправиться. Прошу прощения, Анна, я заболтался… Здорово поднимает настроение такая вот речуга против наших старинных приятелей-фашистов.

— Андреа. Я тебе об этом писала.

— Да-да, разумеется, Андреа. А почему?

— Во время войны я была оперативным агентом британской разведки в Лиссабоне.

— Господи Боже!

— В силу сложившихся обстоятельств и чтобы не вызывать лишних осложнений, мне пришлось выйти замуж под тем же именем, под которым я работала. Так я и осталась Анной Эшворт на двадцать четыре года. Теперь я начинаю все сначала, новая жизнь для Андреа Эспиналл.

Кажется, на этот раз ей удалось зацепить Крейга. Ребята из Блетчли-парка^[22] редко участвуют в действиях на передовой. Взломать шифры противника — здорово, но быть настоящим шпионом — вот блеск! В глазах Крейга вновь загорелся тот огонек, который Анна видела в первую их встречу, и этот луч приковал ее к кровати, где она сидела, бедра свела какая-то необычная судорога.

— Тебе повезло, что не потребовалось доказывать свою математическую квалификацию.

— Тебе повезло, — откликнулась она, втягиваясь в игру, растопырив в воздухе пальцы, словно искала опору для шаткой уверенности в себе. — Тебе повезло, что я попала сюда. Меня звали на работу.

— Кто?

— Компания — так мы себя называем. Британская служба разведки, знаменитая Сикрет интеллидженс сервис. Мама тоже на них работала, все коллеги явились на ее похороны. Кое-кого из них я знаю еще по Лиссабону. Им нужны люди.

Крейг откинулся к спинке стула. Анна вытянулась поперек кровати, запрокинула голову, слегка опираясь подбородком на пальцы, затянулась сигаретой и попыталась сообразить, относится ли такая поза к числу соблазнительных. Как будто ее этому учили…

— Темная лошадка, — протянул он.

— Да, я темная, — беззвучно подтвердила она.

Крейг засмеялся, пытаясь скрыть внезапную застенчивость: кровь прилила к отдельным участкам тела, к горлу и паху, ни слюну проглотить, ни ноги скрестить поудобнее.

Мать ошибалась. Секс тоже революционизировался за последние двадцать лет, или же Роули был куда более изобретательным партнером, нежели супруг Анны. После первого поцелуя Андреа потянулась к пепельнице, чтобы загасить сигарету, но Крейг дал ей знак: продолжай курить. Он сунул руки ей под юбку, и Андреа почувствовала, как дрожат ладони, нащупывая подвязки, касаясь обнаженной кожи над краем чулок. Неожиданно резким движением он стянул с нее трусики, опустился на колени перед кроватью, уткнулся лицом между ее бедер, а обеими заскорузлыми ладонями подхватил Андреа под ягодицы, притянул к себе.

Любовью он занимался со знанием дела, без смущения отдавал те или иные приказы. Отношения учитель-ученик были перенесены и в эту сферу; Крейг учил ее обращаться с мужчиной, как тренер по теннису учит новичка держать ракетку. Не надо закрывать глаза, симулируя экстаз, шептал он ей, надо широко их раскрыть и смотреть прямо на него, особенно в тот момент, когда она в свою очередь опускается перед ним на колени. Смущение, похоть, неприязнь… Ее бросало из жара в ледяной холод и тут же обратно. За несколько часов она перепробовала множество вещей, о каких Луиш, вероятно, понятия не имел, она открыла в себе такие глубины физиологии, такое острое плотское желание, которое не могло ее не пугать, но и радости в этом было немало.