Девица в бешенстве зыркнула на него из-под совершенно жутких ресниц, вызывающих у собеседника острый приступ арахнофобии. Пока она не успела его перебить, Владимир чуть более резко, чем того требовала ситуация, дернул ее за руку, призывая внимание:
— Только деньгами! Меня ты больше не увидишь, по крайней мере, не в роли мужа или хотя бы любовника. Можешь подать на меня в суд — я готов нести ответственность за последствия нашей с тобой развратной связи.
— Развратной?! — взвизгнула гостья. — Ах ты сволочь!
Владимир с готовностью кивнул, но в его согласии было больше угрозы, нежели одобрения или обещаний:
— Сволочь. И ты это прекрасно знала. Как знала и то, что я женат — ведь знала?
Он совсем не был в этом уверен. Он, собственно, вообще ни в чем не был уверен, ведь каких-то пять минут назад даже не догадывался о существовании этой весьма условной прелестницы с до безобразия тоненькими ножками и совершенно жуткими паучьими ресницами. Вернее, после утренней стирки он очень даже догадывался, что у Витьки имелась как минимум одна любовница, но пока не раздался стук в дверь, она представлялась ему абстрактной, далекой и почти нереальной.
Теперь же перед ним стояла вполне конкретная женщина, любовница его брата. Да какая там женщина — девчонка, соплюшка. Оставалось только надеяться, что ей уже исполнилось восемнадцать, иначе Витька сильно рисковал оказаться за решеткой за совращение малолетних. И это юное порочное создание неожиданно для Владимира смутилось, услышав его не столько вопрос, сколько утверждение. Робко кивнула, не смея смотреть в его неприветливые глаза.
— Знала, — добил он гвоздь в крышку гроба. — И тебя вполне устраивало положение любовницы. Я хоть раз обещал развестись и жениться на тебе?
Это он сильно рисковал. А ну как девица заявила бы, что такие обещания звучали от Витьки неоднократно — что бы он тогда делал? Как бы выкручивался?
Однако созданье лишь еще больше смутилось, и Володя едва сдержал облегченный вздох.
— Тогда в чем проблема? Хочешь рожать? Пожалуйста! С нашим удовольствием. Деньгами подсоблю. Не слишком жирно, но на ребенка хватит. Решишь обратиться в суд — тоже пожалуйста. Только тогда больше чем на двадцать пять процентов моей весьма скромной зарплаты не претендуй — ни копейкой больше, строго по исполнительному листу…
Несколько месяцев назад, когда герои его очередного романа громко разводились, и там как раз шла речь об алиментах, Владимир нахватался поверхностных знаний о предмете, воспользовавшись поисковиком всезнающего Интернета. Однако в его исполнении бездушные юридические термины прозвучали довольно убедительно и даже угрожающе — девица словно поджалась вся, стала будто бы меньше, незаметнее. То ли убоялась его угрозы, то ли от ветра так защищалась.
— И мой тебе совет, дорогуша: не смей напоминать мне о себе до тех пор, пока не родишь. Принесешь свидетельство о рождении ребенка — поговорим. К тому времени я решу, на какую сумму ты сможешь рассчитывать. И все, больше никаких контактов, поняла?
Та вдруг заартачилась:
— Размечтался! Да я!.. Тебя… Да…
Словарный запас ее иссяк очень быстро. Она уставилась на собеседника умоляющим взглядом, с трудом пробившимся сквозь дремучий лес ресниц:
— Витенька, ты ведь меня любишь, ты забыл? Ты же говорил, что жить без меня не сможешь!
Владимир разозлился: что еще этот идиот мог наговорить? А он должен расхлебывать.
— Мало ли что я говорил, — наверное, не следовало бы так жестоко поступать с беременной подружкой брата, но он едва контролировал себя от злости: как эта безмозглая фря посмела подставить под удар Аришку?! Разве с ее стороны не подло было забирать у девочки отца? А мужа у Ирины? Так на что она сама рассчитывала? Заслуживала ли снисхождения? И добавил уж совсем бессердечно: — Мужчина в ответственный момент и не такого наговорит, сама знаешь, не маленькая. Все, что я тебе говорил, нужно делить на десять, и если ты этого не понимала — твоя проблема. Знала, что женат, знала про ребенка — какие претензии? Замуж захотела, детка? Так замуж по-другому выходят: в загсе с холостым, а не в постели с женатым.
И в эту минуту в его голову пришла гениальная идея. Он ведь не однажды слышал, что бабы мужиков цепляют, как глупых рыб, не только на настоящую беременность, но и на мифическую. А не тот ли это случай? Просто девочке надоело ходить в любовницах, вот она и…
— Короче. Какой, говоришь, у тебя срок?
Девица помедлила, потом промямлила не слишком уверенно:
— Восемь недель…
Владимир быстро подсчитал: восемь недель, это без малого два месяца. Выходит, ребенок должен родиться…
— Значит так. Если родишь не позже мая — будут тебе алименты. Если в июне — свободна.
Даже в свете покачивающегося на ветру фонаря Володя заметил, как ее глазки, в которых не было уже и намека на детскую наивность, чуть прищурились и блеснули злобой. Ага, милая, в самую точку!
Он ухватил ее за плечи — руки скользнули по гладкой ткани куртки — и слегка тряхнул:
— Ты ведь не беременная.
Та вырвалась, выскочила за калитку:
— Сволочь! Ка-ааазел! Я на тебя полтора года угробила, дебил!
Едва не упала, круто развернувшись на разбитой дороге, и резво зашагала к автобусной остановке. Володя долго провожал ее взглядом, довольно улыбаясь. Эх, Витька-Витька! Дурак. Все оказалось так просто. И на кой черт тебе эта истеричная малолетка понадобилась? Когда рядом — Ирина. Серьезная, спокойная. Родная…
Видимо, это конец. И впрямь придется разводиться. На что надеялась, спрашивается?
Зачем, ну зачем он вернулся? Ира ведь уже смирилась с мыслью о разводе, уже считала ее единственно правильной. Но Виктор вернулся. К ней, к Аришке. Вернулся неуловимо изменившимся, другим человеком. Не изменившимся — одумавшимся! Осознавшим некорректность своего поведения в семье и за ее пределами, недопустимость двойной жизни. Попробовав жить без них, понял — с ними лучше.
Действительно изменился. Не только внешне. Хотя о чем она? Внешне он как раз нисколько не изменился, разве что взгляд, движения. Даже как будто голос стал чуть-чуть другой — видать, совсем несладко неделю прожил. Но самое главное — в корне изменился он сам, его отношение к жене и дочери, к дому, к миру.
Потерял работу — не беда, прорвутся, лишь бы вместе. Ирина готова была начать все сначала, простить прошлые обиды. Но не успела нарадоваться полному и, казалось бы, безоговорочному перевоплощению мужа, как на смену старым обидам пришли новые. И что, опять все прощать, терпеть, делать вид, что ничего страшного не происходит?
Ничего страшного, что муж возвращается с метками чужой женщины. Ничего страшного, что пропадает на целую неделю. Ничего страшного, что по вечерам любовница стучится в дом, нимало не смущаясь присутствием жены и ребенка.
Как же не страшно, когда страшно?! До дрожи в желудке, до обморока, до тошноты. И нет сил сдержаться, не закатить истерику на глазах перепуганного ребенка. И, невзирая на отсутствие сил, все-таки сдерживаться, старательно изображая, что ничего особенного не произошло, почти спокойно продолжать кормить Аришку, самой есть безвкусный от горечи жизни аппетитный на вид плов, приготовленный руками изменника. Разве могут одни и те же руки заботливо готовить ужин жене и ребенку и ласкать постороннюю женщину?!
Ирину разрывали два противоположных желания. Хотелось плюнуть в лицо лжецу и развратнику, быстренько посбрасывать нехитрые пожитки в сумки да чемоданы, одеть Аришку потеплее и уйти в ночь, в холодную осеннюю ночь. И в то же время хотелось побежать за Виктором на улицу, вцепиться в него и молить о любви. Выколупать из этого юного личика, из слоя штукатурки вульгарно-наивные глазки, расцарапать отвратительно-смазливую физиономию, чтобы муж больше никогда в жизни не пожелал увидеть маленькую дрянь. Насильно увести его в дом: "Мой, мой, никому не отдам!"
Что делать, как поступить, как вести себя, когда он вернется в дом? Сделать вид, что ничего не случилось — прохожая ошиблась адресом? Или закатить настоящий скандал с битьем посуды, продемонстрировать, наконец, что она — не бесчувственный кол, не стержень солнечных часов, бесстрастно отсчитывающий время, плавно ускользающее в прошлое. Не загонять боль глубоко внутрь себя, а выпустить ее наружу, завыть в голос, как древняя деревенская старуха. Впрочем, древней старухе уже, наверное, не до страстей, не до воя — ее чувства, должно быть, так же древни, как она сама. Но ее-то, Ирины чувства, молоды, свежи, ранимы! Может она хоть раз в жизни позволить себе проявить их в полную силу?!