О грязных целях поцелуев «старца» я тогда и предположить не осмеливался.
Купцы Рысины, по моей просьбе, справили брату Григорию хороший полушубок на лисьем меху, так как мое нутро не выносило того, чтобы мой друг ходил в противном овчинном полушубке и марал себе руки, которые целовали люди. От полушубка Григорий не отказался. Надел его и стал щеголять.
Распутин приемами почитателей остался очень доволен. Он так расчувствовался, что однажды в моей келье обратился ко мне: «Ну-ка, дружок, пиши папе и маме, что за мною здесь бегают тышши. Да пиши, штоб они тебе поскорее метру дали».
- Не смею я писать царям, да еще о награде себе.
- Вот чудак, да ты от меня…
- Так рука-то моя будет. Нет, не могу.
- Ну ладно, я сам напишу.
Он сел и при мне начал выводить каракули: «Миленькие папа и мама! Здеся беда, прямо беда: за мною тышши бегают. А Илиодорушке нужно метру…»
- Не пиши, не пиши про меня, - закричал я.
- Ну ладно, не твое дело.
Письмо это он послал.
После я понял, для чего он писал о «тышшах». Тогда против него поднималась кампания во главе с еп. Феофаном; так Распутин старался парализовать домогательства этой кампании указанием на тот авторитет, которым он якобы пользуется среди народа. А народ-то и принимал его только ради меня. Это и сам Распутин хорошо сознавал, а поэтому к «тышшам» приплел в письме к царям и «метру».
Дни поцелуев окончились. Наступило 27 ноября. В монастырь собрался народ и шумно провожал нас из Царицына в далекую Сибирь, на родину Григория Ефимовича, в с. Покровское, Тюменского уезда Тобольской губернии. Ехали до места девять суток. За это время я, будучи с Распутиным один на один, наслышался от него столько разнообразных чудовищных до сказочности, прямо-таки невероятных вещей! Но все им рассказанное было правда, ибо подтверждено фактами.
Всю дорогу Григорий болтал мне обо всем, что было интересного в его жизни. Изредка он отрывался от рассказа только тогда, когда замечал в каком-либо купе вагона женщин или девушек; тогда он начинал ходить мимо того купе взад и вперед, останавливаться около него, без всякого стеснения заглядывать в него, навязывался к дамам, особенно красивеньким, с разговорами, с пустыми расспросами. Где удавалось ему завести знакомство, а где и не удавалось. Ходил он по коридору вагона вприпрыжку; будучи в шелковой сорочке, он то и дело пристукивал сапогами об пол. Я смотрел на него, удивлялся и думал: «Друг-то, друг мой, а все-таки я хочу рассмотреть получше, что ты за пророк и за святой.» А он все ходил, говорил, потом возвращался в свое купе и все рассказывал и рассказывал мне.
Вот что он мне за дорогу рассказал.
Был он до тридцати лет горьким пьяницей и развратником. Потом покаялся. Во время молотьбы, когда над его святостью смеялись домашние, он воткнул лопату в ворох зерна и, как был, пошел по святым местам. Ходил целый год. Много видел, много слышал. Пришел домой. Домашние приняли его ласково и уже не смеялись над его религиозностью. В хлеву у себя выкопал пещеру и молился там Богу две недели. Чрез некоторое время пошел опять странствовать. Повелел это ему сделать св. Симеон Верхотурский. Он явился ему во сне и сказал: «Григорий! Иди, странствуй и спасай людей». Он пошел. На пути в одном доме он повстречал чудотворную икону Абалакской Божией Матери, которую монахи носили по селениям. Григорий заночевал в той комнате, где была икона. Ночью проснулся, смотрит, а икона плачет, и он слышит слова: «Григорий! Я плачу о грехах людских; иди странствуй, очищай людей от грехов их и снимай с них страсти».
И Григорий послушался Владычицу, пошел. Исходил почти всю Россию. Посетил лавры, многие видные монастыри. Знакомился со священниками, монахами, монахинями, старцами, архимандритами, епископами и, наконец, добрался до царей.
- Был я у о. Иоанна Кронштадтского. Он меня принял хорошо, ласково. Сказал: «Странствуй, странствуй, брат, тебе много даров дал Бог, помогай людям, будь моею правою рукою, делай дело, которое и я, недостойный, делаю…»
Был у старца Гефсиманского скита, Варнавы. Здесь произошло нечто неприятное и смешное.
- Пришел я к нему, - рассказывал Григорий, - в первый раз мужик-мужиком: в дешевом, засаленном пиджаке, в лаптях, нечесаный, грязный… А он все чистых, да видных, да богатых подзывает к себе, а меня-то все рукою отталкивает подальше, подальше. Тогда я пошел в лаврскую гостиницу, к своему другу - богатому купцу, надел его костюм, шубу, дорогую шапку, вымылся, расчесал бороду и пришел к Варнаве: нарочно даже и цепочку золотую от часов на вид выставил. Старец увидел меня и сейчас же замахал рукою: «А пойди сюда, пойди сюда, дружок». Я подошел. Он меня благословил и поцеловал. Потом повел меня в свою внутреннюю келью. Здеся я ему и говорю: «Старец, я тебя обманул».
- Как так?
- Да вчера я к тебе пришел мужиком, как я и есть, и ты меня все отталкивал… А сегодня пришел я к тебе купцом, ты меня позвал, честь оказал.
- А-а, - протянул старец, - какой ты, Григорий, озорник. Да ведь, сам знаешь, что со всеми людьми одинаково обращаться негоже. К богатым так, а к бедным так. Ведь от богатых нам больше пользы.
Конечно, больше всего Распутин рассказывал мне о том, как он бывает у царей и что там делает. Всего рассказанного им я в этой главе приводить не буду, чтобы избежать ненужных повторений в следующих главах. Все-таки обо всем скажу, только в своих местах.
- Не думай, - говорил мне Распутин, - чтобы с царями легко говорить. Нет трудно, аж губы кровью запекаются, весь съежишься, когда даешь им какой-либо совет… Они у меня спрашиваются обо всем… О войне, о Думе, о министрах… Вот враги хотят, чтобы я там не был. Шалишь… Без меня цари не могут. Хоть им трудно выслушивать выговоры мужика, а они слушают. Раз царь говорит так, а я говорю: «Вот так», так у него аж румянцы заиграли на обеих щеках, весь затрясся, неохотно-то мужика слушать, а послушался… Он без меня и дыхнуть не может. Все мне говорит: «Григорий, Григорий! Ходи чаще к нам, когда ты с нами, нам весело, легко, отрадно. Ходи, только ни о ком не проси меня. Ведь знаешь, я тебя люблю и всегда готов сделать все то, что ты скажешь, но мне бывает трудно иногда исполнять твои желания, так как ты желаешь так, а министры иначе, ведь они тебя не любят, особенно Столыпин».
- Царь раз упал предо мною на колени и говорит: «Григорий, Григорий, ты Христос, ты наш Спаситель». А почему? Когда революция подняла высоко голову, то они очень испугались. А тут Антоний Волынский где-то сказал проповедь, что наступили последние времена. Они и давай складывать вещи, чтобы куда-то спрятаться. Позвали меня и спросили. А я долго их уговаривал плюнуть на все страхи и царствовать. Все не соглашались. Я на них начал топать ногою и кричать, чтобы они меня послушались. Первая государыня сдалась, а за нею и царь. Когда я пришел к ним после успокоения, они оба упали предо мною на колени, стали целовать мои руки и ноги. Царица подняла кверху руки свои и со слезами говорила: «Григорий! Если все люди на земле восстанут на тебя, то я не оставлю тебя, и никого не послушаюсь». А царь, тоже поднявши руки, закричал: «Григорий, ты Христос!»
- Для меня открыта их казна. Только царица скупа все-таки. Если брать у ней по тысяче, она ничего не говорит, всегда беспрекословно дает, а если, к примеру сказать, когда попросить десять тысяч или больше, то она начинает мяться и спрашивать: «А на что деньги? Куда?» Когда ей объяснишь, она дает мне и по двадцать тысяч.
- Раз царь говорит мне: «Григорий! Мне Столыпин не нравится своею наглостью. Как быть?»
- А ты его испугай своею простотою.
- Как так?
- Возьми одень самую простую русскую рубашку и выдь к нему, когда он явится к тебе с особенно важным докладом.
Царь так и сделал. Столыпин, явившись, увидел царя и спросил: «Ваше величество! Как вы просто одеты?» - А царь, по моему совету, ответил: «Сам Бог в простоте обитает». - От этих слов Столыпин прикусил язык и даже как-то покоробился.