Рядом с поучительной, но нравственно-отталкивающей историей либерального Санхо-Пансо, который почти целиком вернулся к своему старому дореволюционному ничтожеству, но уже без старых надежд и возможностей, судьба террористического Дон-Кихота способна была бы вызвать к себе живейшее сочувствие. Если бы только этот бедный рыцарь печального образа изъявил решительное намерение очистить свою голову от романтического вздора и понять, что, по воле истории, он всегда был лишь оруженосцем при плутоватом Санхо-Пансе, который хотел при его помощи стать губернатором острова… Но предрассудок терроризма имеет свое упорство и свой энтузиазм. И вместо сочувствия к ошибкам, которые он уже сотворил, он вызывает необходимость активного отпора ошибкам, которые он только готовится сотворить.
Глядите: вместо того, чтоб отбросить прочь негодные доспехи, которыми сумела овладеть рука полицейского прохвоста; вместо того, чтоб засучить рукава и приняться за серьезную революционную работу, романтики выбрасывают из своей головы последние крупицы политического реализма, начисто отказываются от организации пролетариата и крестьянства во имя голого террора (см. "Революционная Мысль", N 4) и берутся — в который уже раз! — собственными средствами покончить с царизмом. Теперь они уже твердо знают, как избежать подводных отмелей и рифов. Они создадут новую сеть «неуловимых» автономных дружин, они выдумают новые пароли, которых не знает Азеф, и, наконец, самое главное — они сварят большой котел динамита, в полтора раза большей силы, чем динамит азефовский. А чтоб не перепутать паролей и не переварить динамита, они обобьют толстым войлоком окна и двери своей алхимической лаборатории, — отныне ни один крик улицы, ни один отзвук фабричного гудка не ворвется к ним и не помешает им приготовлять то колдовское варево, расхлебывать которое придется — увы! — неизвестно кому… Удастся ли им на этом пути совершить еще какое-нибудь «эффектное» предприятие, мы не знаем. Но мы твердо знаем, что они идут навстречу еще худшему и горшему концу. Сейчас у них может, по крайней мере, оставаться то утешение, что банкротство террористической тактики пало страшным плевком истории на физиономию третьедумского царизма. Но им мало этого великодушия истории. Они снова осмеливаются провоцировать ее с упорством, в котором нет даже дерзости, ибо оно поражено слепотой. И они добьются последнего жестокого пинка.
Уже на горизонте стоит в своем роде символическая фигура, в профессиональных темных очках, которая бросает от себя тень на грядущую новую эпоху террора. Это — Бакай. Он выступает теперь — в сообществе своего импрессарио, злосчастного фанатика Бурцева — во всех искариотских процессах последнего времени, как свидетель и заслуженный эксперт, и его речи дышат жизнерадостной уверенностью в том, что как минус на минус дает плюс, так и двойное предательство возвращает нравственной репутации ее девственную свежесть… В конце концов мы имели бы право предоставить мертвым хоронить своих мертвецов, если б у нас в этой среде не было обязанностей по отношению к живым. Это прежде всего — рабочие-эсеры. Мы пойдем к ним и скажем: "Смотрите, — ваши вожди открыто заявляют, что по условиям своей профессии вынуждены повернуться к рабочему классу спиною; вам, рабочим, остается одно: раз навсегда повернуться спиною к этим вождям!".
Крах террора и его партии
Целый месяц все, кто только умел читать и думать на Руси и во всем свете, занимались Азефом. «Дело» его известно всем и каждому из легальных газет и из отчетов о думских прениях, по поводу запроса об Азефе. Теперь Азеф успел уже отойти назад, в газетах его называют все реже. Прежде, однако, чем окончательно выбросить Азефа в помойную яму истории, мы находим необходимым подвести принципиальные политические итоги — не азефовщине собственно, а всему терроризму в связи с отношением к нему главнейших политических партий в стране.
Единоличный террор, как метод политической революции, есть наше «национальное» русское достояние. Конечно, убийство «тиранов» старо почти так же, как сам институт «тиранов», и поэты всех веков сложили немало гимнов в честь кинжала-освободителя. Но планомерный террор, ставящий себе задачей устранение сатрапа за сатрапом, министра за министром, монарха за монархом — "Сашку за Сашкой", как фамильярно формулировал программу террора некий народоволец 80-х годов, — этот террор, приспособляющийся к бюрократической иерархии абсолютизма и создающий свою собственную, революционную бюрократию, является продуктом самобытного творчества русской интеллигенции. Тому, разумеется, должны быть свои глубокие причины — и искать их нужно: во-первых, в природе русского самодержавия, во-вторых, в природе русской интеллигенции.
Чтобы самая мысль о механическом уничтожении абсолютизма могла приобрести популярность, для этого государственный аппарат должен представляться чисто-внешней насильственной организацией, не имеющей никаких корней в организации общества. Но именно таким представлялось революционной интеллигенции русское самодержавие. Под этой иллюзией было свое историческое основание. Царизм слагался под давлением более культурных государств Запада. Чтоб устоять в состязании, он должен был нещадно обирать народные массы и, таким образом, вырывать экономическую почву из-под ног даже у привилегированных сословий. Им и не удалось подняться на ту политическую высоту, как на Западе. А в XIX веке сюда присоединилось могущественное давление европейской биржи. Чем большие суммы она давала взаймы царизму, тем меньше становилась его непосредственная зависимость от экономических отношений собственной страны. Европейской военной техникой он вооружался на европейские средства и вырос, таким образом, в «самодовлеющую» (разумеется, относительно) организацию, возвышающуюся над всеми классами общества. Отсюда естественно могла родиться мысль: взорвать на воздух эту чужеродную надстройку при помощи динамита.
Призванною выполнить эту работу почувствовала себя интеллигенция. Как и государство, она развивалась под прямым и непосредственным давлением Запада; вместе со своим врагом — государством она обгоняла экономическое развитие страны: государство — технически, интеллигенция — идейно. В то время, как в более старых буржуазных обществах Европы революционные идеи развивались более или менее параллельно с развитием широких революционных сил, в России интеллигенция, приобщившись к готовым культурным и политическим идеям Запада, духовно революционизировалась прежде, чем экономическое развитие страны породило серьезные революционные классы, на которые она могла бы опереться. При этих условиях ей ничего не оставалось, как помножить свой революционный энтузиазм на разрывную силу нитроглицерина. Так возник терроризм классиков-народовольцев. В два-три года он достиг своего зенита и затем быстро сошел на нет, сжегши в огне своем тот запас боевых сил, который могла выдвинуть слабая численностью интеллигенция.
Террор социалистов-революционеров в общем и целом вызван теми же историческими причинами: «самодовлеющим» деспотизмом русской государственности, с одной стороны, и «самодовлеющей» революционностью русской интеллигенции, с другой. Но два десятилетия прошли не даром, и террористы второй формации выступают уже, как эпигоны, отмеченные печатью исторической запоздалости. Эпоха капиталистического "Sturm und Drang'а" (бури и натиска) 80-х и 90-х годов создала и сплотила многочисленный промышленный пролетариат, пробила жестокие бреши в экономической замкнутости деревни и теснее связала ее с фабрикой и городом. За народовольцами действительно не было революционного класса; социалисты-революционеры лишь не хотели видеть революционный пролетариат; по крайней мере, не умели оценить его во всем его историческом значении.