В первую эпоху третьей Думы Столыпин делал попытки поддержать октябристское реформаторство: чудовищно-возросшая государственная машина с ее трехмиллиардным бюджетом сама нуждалась в развитии производительных сил, а торгово-промышленный кризис, начавшийся в конце 1899 г., длился почти без перерывов до конца 1909 г. Но третий союзник блока, дворянство, за счет которого только и возможны были капиталистические реформы, не соглашался уступить ни вершка из своих сословных позиций. Государственный Совет и так называемые сферы явились оплотом сословной непримиримости и социального застоя. Большие и малые Пуришкевичи победили. Бюрократия быстро сложила реформаторское оружие, снова решив, что "на наш век хватит". Октябристско-столыпинский «реформизм» закончился жалким крахом.

В качестве выхода из тупика была выдвинута на передний план активная внешняя политика. Оказавшись внутренне-неспособной развязать узы экономического развития страны и раздвинуть таким путем рамки внутреннего рынка, реакция искала внешних источников обогащения для имущих классов или, по крайней мере, для их верхов и отдельных политических клик. С кадетами в роли вестовых контрреволюция стала на рельсы империализма. Не замедлило, однако, обнаружиться, что активная внешняя политика не по плечу правительству, которое управляет недовольным населением при помощи исключительных законов и еще более исключительных приемов. Бесправие и нужда крестьянства, систематическое унижение десятков миллионов «инородцев», бестолковое и нечистое хозяйничанье бюрократии во всех областях, сенаторские ревизии, многое раскрывшие, но ничего не изменившие, все это — неподходящая обстановка для «патриотического» воодушевления и внешних успехов. Если империализм эпохи контрреволюции не дал нам нового Мукдена и новой Цусимы, то только потому, что наша дипломатия при всей своей суетливости каждый раз виновато отступала назад, как только очередной международный вопрос ставился ребром, т.-е. на почву столкновения сил. Но было бы несправедливо утверждать, что усилия русской дипломатии остались безрезультатными: все, что можно было испортить, она добросовестно испортила, и где маячил новый провал, там она была неизменно на своем посту.

В Персии, считавшейся нашим естественным рынком, упрочилось влияние Англии и Германии. Ненависть к России, громившей персидский парламент и сеявшей в стране анархию, укрепилась незыблемо. Нынешнее персидское правительство, по признанию "Нового Времени", представляет собою организованную враждебность к России. На Балканах преданная русской дипломатией Болгария живет и дышит теперь ненавистью к стране-"освободительнице". "Наследственный враг" — Австрия, аннексировавшая в 1908 г. Боснию и Герцеговину, получила теперь против Сербии сильную точку опоры в лице самостоятельной Албании. Противница-Германия упрочилась в чрезвычайной мере в Константинополе и прибирает ключ от Босфорского пролива к своим рукам. Наконец, на Дальнем Востоке монгольская авантюра превратила Китайскую республику в нашего заклятого врага и в то же время оттолкнула от нас Монголию. Газетные агенты русской дипломатии начинают уже трусливо отзываться об «автономной» Монголии, как о зеленом винограде, не заслуживающем нашего высокого внимания. Словом, внешняя политика контрреволюции, с начала и до конца состояла из ряда отступлений и поражений, жестоко расшатавших тройственное согласие[67].

Крушение Столыпинско-Гучковского реформаторства и первые крупные неудачи во внешней политике, как аннексия Боснии и Герцеговины, укрепили реакцию на новой политической идее: национализме. Эта идея чрезвычайно проста: в разноплеменной России, где великороссы составляют не более 43% населения, создать не для коренного населения, разумеется, а для коренных истинно-русских собственников — в состав которых входит, к слову сказать, много «истинно-русских» немцев, поляков, румын и даже евреев — исключительно-привилегированное положение; монополизировать за ними внутренний рынок; национализировать хлебную торговлю; национализировать кредит; словом, поближе припустить их к государственному бюджету, отогнав прочь инородцев, ибо иначе не хватает; обезличить еще не окончательно обезличенные окраины (Финляндия); выкроить из обезличенных окраин новые истинно-русские губернии (Холмщина), отдав их на кормление жадным патриотам из маменькиных сынков, — вот и вся политика национализма!

Под этим знаменем доживала свои дни третья Государственная Дума, выбиралась и заседает четвертая. Разнузданное улюлюканье по инородцу, особенно по еврею, является необходимым дополнением и развитием национального государственного курса. Антисемитизм стал для хозяев положения подлинной политической религией, в которой счастливо сочетаются третьеиюньская совесть и третьеиюньская честь. Высшим творческим актом национализма явилось судебное дело, которое достаточно назвать по имени, чтобы дать характеристику эпохе и ее людям: дело Бейлиса!

Политика национализма была по самому существу своему не чем иным, как проматыванием последних материальных и финансовых ресурсов контрреволюции. Недаром министр финансов Коковцев изображал из себя оппозицию в кабинете Столыпина, когда тот вплотную подошел к «национализации» кредита. Но в качестве премьера г. Коковцев скоро успокоился в лоне своего государственного оптимизма, у него для этого нашлись свои серьезные причины: — после десяти лет кризиса и застоя в стране наступил торгово-промышленный подъем.

Правящая бюрократия приписала промышленный подъем своим заслугам, — почти с таким же правом, с каким она могла бы приписать себе наступление в марте весны.

Втянутая давно уже в капиталистический круговорот, Россия неотвратимо проделывает вместе со всем капиталистическим миром циклы подъема, застоя, кризиса. Этим круговоротом заведуют исторические силы куда более могучие, чем циркуляры наших министерств. Но это вовсе не значит, что наши национально-государственные условия безразличны для хода капиталистического развития. Наоборот: пережитки крепостничества и государственная безурядица в чрезвычайной мере суживают внутренний рынок, подрезают крылья подъему и усугубляют тягости кризиса.

Если бы Россия ввела у себя за это десятилетие демократический государственный строй; если б наш аграрный вопрос был радикально разрешен в соответствии с интересами многомиллионного крестьянства, — это значило бы, что мы настежь распахнули ворота экономическому прогрессу. Свободное крестьянское хозяйство как основа внутреннего рынка в стране с огромными естественными богатствами и 170-миллионным населением, — это значило бы могущественное развитие производительных сил, неудержимый приток иностранных капиталов и лихорадочный культурный подъем всей страны, — развитие на северо-американский лад.

При столыпинских аграрных законах, третьеиюньском парламентаризме и националистической работе администрации и судов о таком развитии не может быть, разумеется, и речи. Тем не менее элементарные силы капитализма проложили себе дорогу через препоны и запруды контрреволюционной государственности и тем самым отодвинули политическую развязку. Началось грюндерство, пошла биржевая игра, быстро поднялся в гору государственный бюджет, возросли военные заказы и поставки, пошли колоссальные железнодорожные концессии. Депутаты правительственного большинства, а в значительной мере и депутаты либеральной оппозиции, стали пристраиваться в советах акционерных компаний и банков, при железнодорожных концессиях и всюду вообще, где слышен запах жареного.

Г. Коковцев стал все больше пропитываться убеждением, что Россия "не нуждается в политических законах".

Но вместе с промышленным оживлением развернулось по всем фронтам и рабочее движение. Далекая Лена, от золотых сосцов которой жадно пьют сильные и сильнейшие мира сего, подала 4 апреля 1912 г. свой страшный сигнал к тревоге. Повсеместные выступления рабочих, экономические, как и политические, по частным поводам, как и по общим, всей совокупностью своей поставили перед страной во весь рост вопрос о судьбе режима 3 июня.