— Благодарствуйте, только не мой это вопрос. Дело конфиденциальное, и я обожду, ежели позволите.

Салтыкова поджала тонкие губы.

— В таком случае не взыщите. Покину вас, пойду распоряжусь, чтобы доложили, какой высокий гость ждет…

И, кивнув на прощание, она засеменила к выходу.

Анна с облегчением вздохнула. Тонкий слух ее уловил за дверью, ведущей, скорее всего, в спальню хозяина покоев, невнятное бормотание, прерываемое глухими стуками. «Поклоны бьет, — подумала она, — какие грехи отмаливает?»

За окном прозвякали бубенцы, подвешенные под дугой коренника тройки столичного обер‑полицмейстера, уже успевшего прикатить и сделать обычный утренний доклад государыне. Анна знала, что грехи у Николая Ивановича были и немалые. Смолоду, снедаемый честолюбием, был он ради карьеры, ради монаршего благоволения, готов на все. И делал все: шпионил, наушничал, тайно и тонко интриговал… Что же, он и сделал карьеру, блестящую даже для представителя такого древнего рода.

Дальше Анна не успела додумать. Дверь скрипнула и из нее шаркающей походкой, припадая на ногу, вышел граф. Он зажмурился, попав в полосу яркого солнечного света и, как бы не заметил фрейлины. Но тут же приоткрыл глаза и, изобразив на сморщенной роже гримасу, которая должна была означать радостную улыбку, запел тонким голосом:

— Матушка, Анна Степановна, чем обязан удовольствию?..

Старый честолюбец терпеть не мог фрейлин, но Анну от остальных отличал и побаивался. Во всем же остальном относился к ней так, как и должен был относиться такой стручок к высокорослой и пышнотелой даме. Глазки его масляно заблестели, он ловко поймал руку фрейлины и с причмокиванием поцеловал. В общем‑то Салтыков был вовсе не так стар, каким представлялся. Год, другой отделял его от императрицы, но, несмотря на постоянную заботу о своем здоровье, выглядел он куда старше.

— Вы, голубушка, как всегда — Минерва. Истинно Господь счастье послал начать день, вас увидевши, богиня… Ах, кабы годочков этак сорок долой…

Он захихикал, потом закашлялся. Анна перебила.

— Полно граф… Мне ли не знать о вашем здравии и сбыточности…

Маленькие карие глазки Салтыкова остро блеснули из‑под полуопущенных век. Он замахал ручками.

— Ах, Анна Степановна, Анна Степановна, вам хорошо шутить. При такой‑то телесности, красавица. А мы что, мы разве можем, на что надеяться…

Анна была прекрасно осведомлена, что в девичьей салтыковской усадьбы обреталось до двенадцати ладных крепостных девок. И что особенно любил Николай Иванович дев дородных, большегрудых с объемистыми postériеures <задницами (фр.)>. К этой части тела граф питал нежность поистине благоговейную. Говаривали, что его успехи при Дворе великого князя в немалой степени были определены не токмо тем, что Салтыков оказался ниже Павла Петровича ростом, но и… одинаковыми пристрастиями. И хотя его сомнительным комплиментам была грош цена, они создавали некую приятную теплоту, которой многие женщины невольно поддавались… Анна усмехнулась.

— Ладно, ладно, все знают, какой вы известный flatteur и lovelase <Льстец и ловелас (фр..).>… Но я к вам по делу и за помощью.

— Боже мой, сделайте милость, поведайте. За счастье почту и в лепешку расшибусь, чтобы угодить вашему превосходительству…

— Ну, такой жертвы от вашего сиятельства я не потребую. А расскажите‑ка вы мне про своего protégé…

— Свет очей моих, Анна Степановна, да какой такой протеж у меня быть‑то может? Свят, свят. Оборони Господь от недостойных…

— Ну, почему же от недостойных? О таковых я бы и сама все знала и не спрашивала. А тут не по своему хотению да любопытству…

— А что, али смена караулу пришла? Красный‑то кафтанчик, Мамона прегордый али съехал?

— Полно, Николай Иванович, поранее меня все сами изволите знать. Зачем спрашиваете…

— Ну да, ну да… Конечно, хотя ранее вас, ласточка вы сизокрылая, никто ничего не вызнает.

— Пусть так, ваше сиятельство. Не стану спорить. Мы ведь с вами знаем, кто чего стоит. Я нонче к вам с открытой душою, будьте и вы откровенны…

— Ага, ага. Я‑то ведь вот он, весь как на ладошке, простота. — Он еще что‑то пробормотал про себя, но Анна, обладавшая весьма тонким слухом, который еще обострялся в минуты возбуждения, разобрала: «Слава тебе Господи, стало быть, клюнуло». Она подумала: «Правильно Анна‑то Никитична к его сиятельству направила. Вон оно из чьего гнезда птенчик‑то выпорхнул. Про сие в герольдмейстерской не расскажут».

Между тем Николай Иванович, очевидно, перебрав в уме возможные варианты, решил, что с Протасихой он может особливо не скрытничать.

— А я, матушка вы моя, намедни думаю, что это грустна‑то так лебедушка наша белая. Кругом молоды мужчины вьюнами вьются, а она и не глядит ни на кого. Глазки заплаканы. Его светлость из Преображенского полка отставного секунд‑майора прислал. Видный мужчина секунд‑майор Казаринов. Да только…

— Только секунд‑майоры, вы хотите сказать, у нас уже бывали?

— Вот‑вот, радость вы моя, Анна Степановна, именно уже бывали. Да и возрастом секунд‑майор уже за тридцать, чай, а?

— Да. Ему уже минуло тридцать три.

— Вот‑вот, вы, как всегда все до точности… Спасителя нашего года, так пущай и пострадает. — И Салтыков снова захихикал, глядя в глаза Анне. Она взгляд выдержала. — А ведь были и другие кандидаты, а?..

«Интересно, насколько же старый потатчик в курсе дела сего? — подумала Анна. — Нет ли и возле меня какого соглядатая? Неужто Дуняшу перекупил?.. Нет, вряд ли, скуп больно…»

Салтыков же, в восторге от того, что узнал о внимании императрицы к его ставленнику, продолжал:

— А разве там один Казаринов был?.. Безбородко‑то, как родного, Милорадовича вперед продвигает. Курляндец Менгден хвостом метет…

«О! — простонала про себя фрейлина. — Много старая лиса вызнал. Очень много. Али я неосторожна стала?.. — Государыня ведь тоже не вечна, особливо при нонешней‑то жизни. Все эти юнцы‑офицерики… Самой‑то уж за шесть десятков перевалило. И никакой кофей, никакой лед к щекам более не помогает. Потучнела. Телом стала рыхла. Ноги болят, пухнут… Полюбила тепло винцо, а оттого лик стал багров, губы синюшны. — В голову ей, ни с того ни с сего, пришла мысль о своем возрасте, тоже ведь за сорок. — Партия так и не составилась. Что далее‑то будет?» Набежали слезы. Ей стало вдруг так жалко и государыню, и себя! Она опустила глаза долу, сморгнула. Но тут, слава богу, граф перешел к делу.

Узнав о том, что Платону Зубову едва минуло двадцать два, и слушая подробную его биографию и всю генеалогию зубовского семейства, фрейлина не могла отделаться от беспокойного чувства. Почему императрица выбирает все более и более молодых, незрелых офицеров, все ли с нею в порядке? — «Может, сходить к Роджерсону? Ведь уж сколько раз выручал… — За годы знакомства и тайного сотрудничества у нее с молчаливым шотландцем установились вполне доверительные отношения. — Вдруг что присоветует… Но это потом, пока же надобно запомнить все, что говорил Салтыков»…

Николай Иванович повествовал долго и подробно. Своего протеже он знал, как облупленного, и Анне на сей раз не пришлось обращаться в герольдию. Однако, прежде чем докладывать государыне, фрейлина выбрала свободный часок и незаметно перебежала в отдельный домик, где в одиночестве, с таким же как и сам молчаливым лакеем, жил лейб‑медик…

Коверкая французские слова, перемежая их русскими и латынью, доктор Роджерсон уверил Анну, что ее беспокойство по поводу любострастия императрицы к молоденьким офицерам напрасно. Из беседы Анна поняла, что явление это естественное и известно с древнейших времен. Роджерсон с удовольствием рассказал ей о традициях, существовавших в Древней Греции. Там в те времена просто процветал содомский грех. И сие не токмо не осуждалось, но даже приветствовалось и входило в систему воспитания. Греки считали, что такая связь способствует передаче лучших черт и личного опыта от учителя к ученику.