— Да ей и нельзя было сегодня купаться, — добавила Степанцова с некоторым смущением.

— А ночью она была на месте? Видел ее кто-нибудь?! — вышел из себя вожатый, чего никогда почти с ним не случалось, и ударил с размаху велосипедом оземь.

— Да все видели, глаз с нее не сводили всю ночь буквально! — крикнул кто-то из-за спин.

Рука не на шутку взволнованного вожатого протянулась, чтобы врезать остряку заслуженную затрещину…

— Я здесь, Пал Па-а-алыч! — пронзил тишину тонкий крик, и Кузюткина, собственной персоной, выпала бесчувственным комом из придорожных кустов прямо в объятия бросившегося навстречу вожатого. Степанцова же смогла только завистливо стиснуть свои кулачки.

Велосипед, постояв немного в неустойчивом равновесии и, как будто поразмыслив о тщете всего происходящего, грохнулся на бок. Так пьяный, отчаявшийся добраться до своего жилища, падает куда попало, хоть бы и в придорожную канаву, в расчете на Божью милость, в виде добросердечного прохожего.

Побыв в объятьях вожатого сколько позволяло приличие, Кузюткина, захлебываясь и проглатывая слова, стала рассказывать тому о своих приключениях. При этом она тянула вожатого за руку в сторону лагеря, подобно умной собаке из фильмов про пограничников, взявшей след. Павел невольно побежал за ней с такой скоростью, что весь отряд вприпрыжку едва поспевал за ними.

Все описанные девочкой на бегу события могли бы уместиться в промежуток времени никак не меньший, чем год, столько было разных подробностей и действующих лиц в ее рассказе, вплоть до огромных прожорливых крыс, которых нельзя было не выдумать в этом случае. Но финал все же настал и содержал описание пленницы в подвале.

— Эта девушка, кажется, ваша Соня, — произнесла пионерка из последних сил, поскольку в груди ее закончился воздух, и устремила на вожатого взволнованный взгляд.

— С чего ты взяла!? — недоверчиво среагировал Паша, становясь столбом, — вы ж не знакомы.

— Мало ли что? Я вас предупреждала — у меня сердце — вещун. Это точно, точно она, можете не сомневаться, вот гляньте, — Кузюткина мигом слетала в свою палатку и притащила блюдце с засохшей кофейной гущей.

На вожатого с блюдца глянуло дорогое лицо возлюбленной. Он жадно схватил предмет и буквально впился глазами в изображение. Все дети услышали в этот момент, как бьется его сердце и уважительно смолкли, поскольку их сердца тоже застучали громче и сильнее обычного.

Через каких-нибудь полчаса, сержант уже мчался на предельной скорости в кузове пойманного на дороге грузовика, по направлению к городу и своему отделению, ничего не видя из-за огромной тучи пыли, заслонившей весь свет. На дне кузова лежал как-то опрокинуто, в нелепой позе неразлучный Пашин велосипед. Казалось, машина скорбит от того, что придется и дальше делить любовь хозяина с кем-то еще.

— Это не Соня, конечно, а одни лишь девчонские фантазии, — лихорадочно размышлял Паша. — Ломиться с этим к приличным людям без юридических оснований нельзя. Не может же быть, в самом деле, чтоб прямо у нас под носом и такие враги завелись. Их ведь давным-давно переловили всех, кроме мелких жуликов. Чай, не в Америке живем. И не вероятно, чтобы так все совпало. Но если на минуточку допустить невероятное, и это она, моя Соня, то и рассуждать нечего! Нет такой силы, что могла бы остановить меня! — в нетерпении стукнул он кулаком по кабине.

Хорошо еще, что шофер не затормозил, но лишь высунул голову в окошко вопросительно. Но Паша махнул рукой, и тот наддал газу.

— Авось не расстреляют за инициативную самодеятельность, если я доверюсь своему чутью с талантом, и сам ринусь навстречу опасности. Гадом буду, спасу Соню! И даже если не Соню, а другую незнакомую пленницу, все равно спасу! Во что бы то ни стало! Может и капитан Корытин помочь возьмется или возглавить, если захочет, замысел, операцию… «Ы»! — весело сверкнуло у него в голове.

— Что-то не похожи субъекты с этой дачки на порядочных. Пора это осиное гнездо разворошить, дети правы, — размышлял сержант, въезжая в город и отмечая перемену в воздухе.

На все небо наползала от горизонта огромная, как японская гора Фудзи, фиолетовая туча. Туча была еще далеко, однако довольно крупная капля воды уже прилетела откуда-то, проделав немалый путь, чтобы шлепнуть Пашу прямо по кончику носа.

…

Капитан Корытин сидел в своем кабинете один, и голову его заполняли тяжелые и вязкие мысли о том, что работать хорошо нет уже никакой возможности. Совсем честно исполнять свои обязанности надо было начинать раньше, когда был моложе и здоровей. Тогда можно было и против начальства попереть бычком и даже, если б повезло, одержать победу. По-молодости и нахальству не так страшно за собственную жизнь.

Теперь не то. Давно уж приходится заодно с начальством виться ужом между «нашими» и «вашими», да так, чтоб не вкапаться в уголовную липкую паутину, но и деньжат срубить нормально, поскольку деньги во множестве водятся только у преступников. «Помощь населения», являлась только в виде путающихся под ногами «народных дружинников», которые мешали буквально всем: и начальству, и сотрудникам, поскольку совались, куда их не просили, и узнавали, чего им не положено. Хорошо хоть оружия им не полагалось. Ну, еще, разве, ненормальные старухи, доносящие на соседей, все это никогда не могло перевесить регулярной дани от преступного мира.

Корытин считал, что в идеале нужно, конечно, все преступления раскрывать до конца. А раскрыв, смотреть — с кого брать за результат расследования, как за проделанный труд. С потерпевших или с преступников за «отмазку» — все равно, лишь бы наказание было суровым и неизбежным. И государство пусть конкурирует, предлагает достойную награду, тем более что оно богаче. Все равно ведь никто другой не станет возиться в этой грязи. Всем нравится быть чистенькими! И коли уж общество выпихнуло их, милицию, на передний край борьбы, так надо понимать, чем приходится заниматься и что не замараться тут нельзя. Стало быть, нечего воротить нос, а одно из двух: или делом заниматься, или чистоплюйством! Работники, которые грудью своей заслоняют «чистых» от «нечистых», должны быть награждены при жизни, и, в последствии, тоже взяты в Коммунизм!

Но расследовать что-либо до конца никак не выходило, поскольку то и дело поступали звонки сверху: «сюда не лезь» или «этого не трогать». Но отчитываться — изволь! Приходилось так мудрить с материалами дел, что и самому было после не упомнить и не разобрать концов.

А так хотелось иногда по-молодецки, как в кино, отличиться, наказать злодеев. Корытин даже подумывал предложить свои услуги и опыт к использованию на какой-нибудь секретной войне, в составе ограниченного контингента, чтоб ясно — где свои, а где чужие. Нужно было только немного восстановить физическую форму.

Капитан вынул из под стола гигантский термос с яркой китайской картинкой, изображавшей дракона, с таким количеством изгибов хребта, и завернутого кольцами хвоста, что глаз никак не мог проследить всего туловища, отвлекаясь на узорчатые лапы и уши этой рептилии, запутавшейся к тому же в экзотических растениях, заодно с длиннохвостыми птицами.

Отвинтив помятую алюминиевую крышку, Корытин налил в нее какой-то мутной жидкости и, с видимой неприязнью отхлебнув, принялся за изучение старинного издания Ломброзо «Преступные типы». Книжку ему когда-то давно подарил один задержанный учитель химии во время обыска, чтоб задобрить. Корытин не отказался и даже закрыл глаза на некоторые найденные у «химика» предметы, так что того упекли не на «полную катушку». Изучить это издание все не доходили руки, а теперь вот, как будто дошли.

Одно изображение на четырнадцатой странице сильно заинтересовало капитана и даже заставило вынуть из кармана круглое зеркальце, в котором он долго изучал все отдельные черты своего лица, для наиболее мягкой оценки общей картины.

«Морда никуда не годится, — подумал он тоскливо, — и дух, небось, злой от меня. Приличная баба и не поглядит и не подсядет. И денег хорошие-то бабы не возьмут, а от прочих тошнит, потому что дуры, а вместо ума одна хитрость. Любоваться на них или лапать можно только сильно выпив, чтоб не замечать их непрозрачных, как пуговицы, глаз и вечно нестриженых ногтей».