Вообще, надо всегда приучать себя делать сразу несколько дел одновременно, потому что тэйвонту, что не умеет раздваивать, расстраивать, распятерять и т. д. внимание — это не тэйвонту. Идеальная цифра для тэйвонту — сорок потоков одновременно, ибо больше солдат, учитывая сюда еще работу его рук и ног, просто не бывает в пределах прямой видимости боя. Только первое разделение сверхтрудно. Второе не легче. Но после пятого все уже привычно.
Мне так не хватало Радома. Я видела его лицо, дура, даже в сплетении ветвей.
Не понимаю, что со мной творится.
Нельзя сказать, что будет легче достигать. Но эта трудность станет привычной, и вы перестанете ее замечать. Привычка — это воля, которую мы не замечаем. Это та степень воли, которая будет проявляться естественно, стоит ввести ее в ритм, накопить ее. Достигните ритма в каком-то определенном проявлении, и словно уже сам будет поддерживать вас. Эта инерция движения создает словно вашу собственную массу воли. Трудное надо ввести в ритм — оно перестанет таким быть, а скоро станет и естественной жизнью.
И ничего не помогало. Я ждала Радома. Никого не зная на всем белом свете, сознание мое словно сконцентрировалось на первом человеке, которого я встретила. Он, словно против воли, впечатался в мой мозг.
Меня словно физически тянуло к нему, и я ничего не могла поделать. Я не хотела. Клянусь, я не хотела! От того, что я решала не думать о нем, пламя только, кажется, разгоралось только злее.
И, чем больше я "не думала", чем больше пыталась забыть, тем больше случайно виденный украдкой его облик преследовал меня всюду, и днем и ночью, пока просто не стал чудиться в надбровье, сопровождая и наполняя собой как невидимым чувством каждую мысль. Будто мы были двое. И двое же наполняли каждую мысль. Я безумела. Я то пыталась от этого избавиться, то смирялась и мечтала, отдавшись этому потоку. Словно самостоятельно живущей и пробудившейся во мне силе.
Каким колдовством ты попал туда? — плакала я, держа руку на отчаянно бьющемся сердце, как только я даже просто думала о нем. — Почему ты меня мучишь? Я тебя не хочу, не люблю, не стремлюсь, не думаю, не жду, не ищу, не зову, не плачу… Ведь я тебя почти не знаю! И ты будешь только смеяться, скажи я о своих переживаниях и чувствах к тебе… Кто же обращает внимание на дурочку…
Я плакала… Плакала и от отчаянья, и от злой тоски по нему…
И от всего этого я тренировалась только злее, пытаясь заглушить грызущую сердце тоску… Я тосковала…
Я ничего не понимала.
…Когда мне было приблизительно полтора года (как я почувствовала по воспоминаниям), один из тех ученых наставников, приставленных ко мне для обучения этикету, чтобы обучить меня справедливому суду, рассказал "дурацкому ребенку" известную славинскую притчу.
— У Властителя княжества, — торжественно начал он, — было много врагов, что только и ждали, когда он поскользнется. Как-то раз, один из его врагов пожаловался королю:
— О Правитель Мира! Этот Властитель недостоин, ибо он не беспристрастен в своих решениях. Вчера им были схвачены четыре человека, повинные в одинаковом проступке. И что же вы думали — он дал им совершенно разные наказания! Одного он искалечил, а любимчика вообще только пожурил!?!
Король пожелал убедиться лично, и позвал этого Властителя к себе.
— Я слышал, что ты вчера за одинаковый проступок назначил четыре разные наказания… Ты можешь объяснить причины?
— Ваше величество! Люди разные! И то, что одному может разбить нос, другому почешет голову! Я жалею только, что совершил очень суровое наказание, отпустив одного из тех людей без суда, только пожурив его, ибо это было слишком жестоко.
— Как это может?! — ахнул король. — Докажи, что ты справедливо судил по сердцу!
— Ваше величество! Одного я отпустил. Я сказал ему только, что такой как он, должен стыдиться своего поступка. Я жалею, что я был столь жесток, так как он пошел и принял яд, не в силах выдержать позора, а мог еще послужить государству. Другого я сурово отчитал и освободил. Он от стыда ушел из города… Третьего я приказал наказать палками. Он теперь заперся дома, и сейчас не показывается на глаза людям. Самый суровый приговор я вынес последнему негодяю: ему отрезали нос и уши, вымазали лицо сажей, посадили на осла и возили по городу. Так этот бесстыдник ездил по городу и смеялся!!! А когда увидел на улице своего сына, то приказал передать матери, чтоб она приготовила ему дома воды для купания и хороший обед. Он, мол, еще немного покатается по городу и скоро будет.
Услышав такой благородный ответ, все стали хвалить Властителя! — торжественно закончил бывший придворный ученый.
Но на меня, полутора лет, притча оказала вовсе не такое действие, которое ожидали благочестивые наставники. Я хохотала во все горло до упаду, а потом, удирая из дому от воспитателей, измазывала себе лицо пеплом, садилась на осла и в таком виде с друзьями раскатывала по городу, пока меня не ловили, самозабвенно распевая во все горло неприличные песни. Я, мол, еще немного покатаюсь и вернусь!!!
Надо было видеть разозленные лица моих тэйвонту, когда они забирали меня, крошечную, из рыдающей от смеха толпы, тщетно пытаясь разогнать людей, которые визжали от смеха…
Но когда меня обещали выдрать так, чтоб я не могла сидеть, я только хладнокровно насвистывала им в лицо — я, мол, еще немного покатаюсь…
Хан отчаянно злился на придворного дурака, додумавшегося рассказать "нашему волчонку" такую притчу, хотя изначально было ясно, какую она вызовет у него реакцию…
— Воспитатель чертов! — сквозь зубы выругался он.
Впрочем, насчет неприличных песен, надо сказать, что я тогда, кажется, вовсе не понимала изюминки. То есть, о чем в них поется. Я просто повторяла услышанное…
Боже, какая я была глупая.
Глава 26
Я изучала Дивенор. Да, эта страна так называлась. И я знала ее язык. Куда я попала?
…Ну вот, родная ли это страна мне? В этом я что-то сомневалась. Природа, правда, была близка мне. А вот деревни, люди — те навевали впечатление чего-то виденного в детстве, но не так чтоб очень родного, но ужасно нищего.
…Почему-то чаще всего вспоминалось лицо Радома, вторгаясь в мои мысли…
Почему-то хотелось думать о нем, вопреки всему, и эти мысли упорно роились в голове, как я их не отгоняла… Каждый раз от его облика что-то сладко вспыхивало во мне, и я со стоном переворачивалась, отгоняя непонятное навязчивое видение, и не могла понять, что со мной происходит… Было то так легко и радостно… А вообще — чудовищно. То неожиданно начинавшееся сердцебиение, то острые приступы непонятной хандры… Я себя никогда такой не знала… Я не хочу… Не хотелось мыслить, хотелось увидеть Радома и идти туда, где он… Только надо было избавиться от тела.
Уже на следующий день после первого провала в городе, когда я приблизилась к следующему городу, я, погрузив на вид почти труп на своего белого жеребенка (он был самый мирный в этой компании отморозков), отправилась к аэнскому знахарю. Ибо я увидела с горы совершенно новый город… В котором, как меня клятвенно уверяли, были целые скопища аэнских знахарей…
Потому еще было только раннее утро, когда я вошла в город, ведя за собой прелестное белое дитя. И прикрыв тело, висящее поперек жеребенка, плащом.
Лучше рискнуть один раз, чем рисковать постоянно.
— Чего везете? — хмуро сказал солдат, преграждая мне дорогу пикой. Больше никого не было, и он так развлекался.
— Жеребенка! — нагло ответила я.
— А там что? — он кольнул плащ копьем.
— Труп, — честно сказала я.
Он понял хорошую шутку и заржал. Ткнув его еще раз наконечником.
— Теперь уже наверняка труп, — подумала я.
— А ты кто? — вытирая слезы, спросил солдат.
— А я та, кто переехала его лошадью… — опять честно ответила я, поглаживая жеребенка, чтоб он не боялся странного всхрапывающего поведения людей.
И вот вам пример, как в этой стране относятся к абсолютной правде и честности!