17 мая, то есть неделю спустя, до крайности взволнованная Жанна Фугарил сообщит Уилфреду Миусу, что отказывается занять пост генерального директора предприятия ван Эйкема, до открытия которого осталось всего 4 месяца. "Ходят слухи, касающиеся судьбы Татьяны Попински, и они меня чрезвычайно волнуют…" Слухи? Какие слухи? Она отказывается что-либо добавить к сказанному, возвращает сто из ста пятидесяти тысяч франков, полученных "из-под прилавка", клянется, что в ближайшее время вернет оставшуюся сумму, и в буквальном смысле слова испаряется. У сбитого с толку Миуса едва хватает времени на то, чтобы поставить в известность своего работодателя. Поскольку в тот же день, специально приехав в Гаагу, адвокат Пол Твейтс встретится с ван Эйкемом.

Пухленький Полли холоден, как статуя Командора. Его душат ярость и возмущение, говорит он. Если бы не его склонность к компромиссам, он давно бы последовал указаниям своих клиентов, которые хотели довести дело до суда. Факты говорят сами за себя. Несколько месяцев назад на улице Верцингеторига в доме № 6 произошла кража, зафиксированная французской полицией: из лаборатории госпожи Манн были выкрадены секретные формулы созданных ею продуктов. "Мы бы не узнали имена воров и их нанимателей, если бы не показания женщины-химика, работающей в одной из лабораторий Страсбурга. Она ужаснулась, узнав, что стала сообщницей преступления. По ее словам, продукты, которые вы производите на фабрике в Бреда, базируются на данных, полученных в результате кражи на улице Верцингеторига. И это еще не все: некая Татьяна Попински работала у госпожи Манн. Она исчезла. А с нею исчезли и другие формулы. И вот еще: мы получили анонимное письмо, в котором сообщалось, что вы и ваш основной компаньон Уилфред Миус отправили упомянутую Татьяну Попински в США, снабдив ее десятью тысячами фунтов стерлингов в качестве вознаграждения за — как говорится в письме — кражу, которую ее принудили совершить. Отягчающее обстоятельство: ваш Миус отправил ее под вымышленным именем Августы Шлегер, родившейся в Кенигсберге, в Восточной Пруссии. Я навел справки: настоящая Августа Шлегер вот уже двадцать лет как умерла. К письму прилагалось свидетельство о смерти. Вот его копия. Еще доказательства, господин ван Эйкем? Ну вот, к примеру: трое граждан французского происхождения готовы подтвердить, что присутствовали при передаче Уилфредом Миусом фальшивого паспорта и билета на пароход так называемой Августе Шлегер. Более того, мы разыскали ее в Нью-Йорке. Вот копия ее показаний, данных в суде: она заявляет, что не поняла ничего из того, что вы и Миус принудили ее совершить. По здравом размышлении приходишь к мысли, что вы и ваш сообщник воспользовались этой несчастной, чтобы прикрыть свои кражи…"

В этот момент обвинительной речи ван Эйкем пытается защититься: да, он заплатил Татьяне Попински, потому что она была гениальным химиком и косметологом, он купил у нее…

Полли Твейтс недоверчиво подымает брови.

— Что еще за мрачная шутка, ван Эйкем? Татьяна Попински работала на улице Верцингеторига в лаборатории госпожи Манн всего лишь уборщицей: она абсолютно безграмотна и не сможет отличить химическую формулу от счета за газ. Ко всему этому, она замужем, у нее трое детей (неизвестный благодетель также оплатил их переезд в Нью-Йорк), и не может быть речи о том, чтобы она вернулась в Страсбург.

…Кража, соучастие в краже, многочисленные покушения на промышленную собственность, оформление фальшивого паспорта, его использование — список преступлений, совершенных ван Эйкемом, очень длинен. Впрочем, к нему кое-что можно добавить. Шотландцы Рамсей и Росс, чья репутация безупречна (Ее Величество пожаловала Россу дворянство), поведали ему, Твейтсу, что отказались от сотрудничества с ван Эйкемом из-за того, что у них было множество сомнений в его моральном облике вследствие многочисленных и неприятных слухов. То же касается и пригласительного письма, адресованного госпоже Жанне Фугарил, где вы обещали нанять ее с будущего сентября, увеличив в три или даже четыре раза сумму, которую она получает у нас. Слава Богу, госпожа Фугарил — сама честность. Она дала мне знать о вашем гнусном предложении. Ван Эйкем, по вам плачет тюрьма. Клиенты, которых я здесь представляю, обладают поддержкой во всех правительственных кругах. Если вы в этом сомневаетесь, спросите мнение Рамсея и Росса. В лучшем случае, вы будете разорены и лишитесь своего социального статуса. Но я вам уже говорил: я — человек компромисса…

Одним словом, Полли сможет успокоить своих клиентов при условии, если ван Эйкем согласится сдать им два своих завода и большую часть зданий в аренду на десять лет, а сам отправится в Индию. Которую, по мнению Полли, ему лучше не покидать.

— Ханна, и он уехал?

— Да, когда Полли доказал ему, что не блефует. Такой оборот событий подорвал его дух. Меня бы это тоже деморализовало.

— Ханна!

— Да, Лиззи?

Расскажи мне еще раз о Татьяне Попински. Все-таки удивительно, что этот твой ван — как его там? — не узнал тебя.

— Тогда, в "Ритце", он меня не очень-то рассмотрел. А в Страсбурге и подавно: я обвязалась двумя подушками — спереди и сзади. А еще косы, очки, сметанный жир на лице с косточками тутовых ягод — отвратительно.

— А что стало с настоящей Татьяной Попински?

— Она всегда мечтала эмигрировать в Америку. Я оплатила переезд ее мужа и детей. Она ничего не поняла, но сделала все, что ей было приказано. В последний раз весточка от нее пришла в 1949 году. Один из ее внуков только что получил диплом морской школы в Аннаполисе. Она была очень рада. По-прежнему не умела писать, но 10 тысяч фунтов от ван Эйкема, умело помещенные Полли, продолжали приносить ей доходы.

— Ханна!

— Да, Лиззи.

— Если подумать, ты была чертовски хитра.

— Спасибо, но я полагаю, что худшего для себя ван Эйкем так и не узнал. Что его провела женщина. В XIX веке!

Молчание. И сумерки, падающие на неподвижную гладь воды перед глазами двух преклонных лет дам.

— Сколько продолжалось твое сражение с ван Эйкемом?

— 13 месяцев: с апреля 1898 года по май 1899.

— То есть к тому времени ты еще не получила вестей от Менделя, а значит, и от Тадеуша?

— Не получила. Был уже почти конец мая, и после своего письма из Ниццы Мендель не подавал признаков жизни.

— Страшно, да?

— Да, Лиззи. Жутко. Я бы дала руку на отсечение, лишь бы только узнать, что случилось с Менделем. 

Первого встречного я бы не полюбила…

Перед Менделем стоит маленький итальянец с густыми, как у карбонария, усами. Он размахивает коротенькими ручонками и при этом что-то говорит с невероятной скоростью: явно предлагает некий товар или услугу.

— Я не понимаю ни единого слова из того, что ты там болтаешь, — произносит по-французски Мендель, изрядно привирая и с большой долей простодушия. Нет, этот милый ребенок, пожалуй, так и не даст пройти: он берет итальянца под мышки, отрывает почти на метр от земли и, перенеся в воздухе, опускает позади себя. А сам следует дальше. Его черные небольшие глаза, которые, где бы он ни появлялся, привлекали к нему заинтригованные взоры женщин, не выпускают из поля зрения "квартет", шествующий в 80—100 метрах впереди него по этой старой римской улочке в районе площади Навоне. Двое молодых людей и две девушки, последние — очень милы, они в ярких летних платьях, в соломенных шляпках, украшенных длинными лентами и с зонтиками в руках. С этими девушками Мендель не знаком. По их ногам можно было предположить, что они англичанки, если бы не эти крупные зубы. Тем не менее он слышал, как они говорили по-английски. С жутким акцентом. Он склоняется к мысли, что имеет дело с американками. Но одно он знает точно: онибогаты, по крайней мере одна из них. Палаццо, из которого они вышли два часа назад, с прямым видом на Пингио, не из тех, в каких селится беднота. Мендель даже заметил два этих чертовых безлошадных экипажа, железных, смердящих и не годящихся, по его мнению, бричкам даже в подметки. Он боялся, что девицы со своими кавалерами укатят на них. В этом случае у него был бы вид законченного идиота: он-то на своих двоих, а бежать за автомобилем…