Ханна помогает ему улечься удобнее. "Бездомный котенок, — думает она, — бездомный, большой и очень худой котенок, покрытый шрамами, в которого каждый норовит бросить камень". Ей опять хочется плакать, и, как обычно, она подавляет это желание, уйдя в работу.

— Снимите и брюки. Попробую их выстирать и залатать дырки, хотя я не очень-то умею это делать. А мы помолчим, — добавляет она любимые слова Коллин.

Ей удается стащить с него сапоги. Слава Богу, ноги более-менее чистые. С какой-то отчаянной, безумной энергией расстегивает на нем пояс и ширинку и резким движением стаскивает брюки за штанины. И… замирает, чувствуя, что вся покраснела, ей становится не по себе от стыда. Он снова смотрит на нее.

— Теперь вы довольны?

То, что отличает мужчину от женщины, ампутировано, отрезано почти до основания. Шов грубый и очень старый.

Она покачала головой.

— Квентин, я вовсе не думала…

Ее вновь выручает работа: как всегда энергично, она наполняет таз водой, бросает туда его одежду, стирает и потом полощет ее в каком-то лихорадочном возбуждении. Даже находит в себе мужество сказать:

— Вы могли бы взять у меня хоть немного денег, чтобы купить новую одежду. Ваша достаточно износилась — все видно насквозь.

Он не отвечает. Она оборачивается и видит, что он уснул: на лице — трогательное детское выражение. Вешает его брюки и рубашку сушиться и наконец ловит себя на том, что ей больше нечего делать, разве что снова приняться за свои счета, но ведь это может подождать, к тому же она уже все пересчитала шесть раз подряд.

Она решает тоже прилечь. Не сидеть же остаток ночи на единственном стуле. Слегка подтолкнув Квентина, кое-как устраивается рядом. Пробует читать, однако через некоторое время он бормочет что-то по поводу "этой паскудной лампы". Она гасит свет и замирает на том клочке спального пространства, который он ей оставил.

Если заставить себя долго лежать неподвижно, то рано или поздно уснешь. Уже рассвело, над всем Сиднеем царит безмолвие рождественского утра. Она просыпается от внезапного прикосновения. Квентин во сне раскинул руки, и теперь его рука лежит у нее на груди. Она почти в ужасе смотрит на большую костлявую руку с обломанными ногтями. Сначала это рука мертвеца, но немного погодя она оживает. Пальцы шевелятся, поднимаются выше и словно невзначай находят сосок ее левой груди. Потом рука медленно отодвигается. По ритму дыхания она догадывается, что Квентин тоже проснулся. Открывает удивленные глаза: где он? Его взгляд падает на Ханну, и он спрашивает:

— Я здесь давно?

— Вы пришли ночью, около трех часов.

— Значит, шесть или семь часов тому назад, если верить звонящим колоколам церкви.

— Я был пьян. Простите.

— Ничего страшного. Нет, правда ничего. Мне было совсем одиноко.

— Моя семья не пожелала вас пригласить?

— Мне захотелось побыть одной.

Он наконец задвигался, перевернулся и лег на живот.

— Кто меня раздел?

— Ну а кому же, кроме меня?

— Где моя одежда?

— Выстирана. От нее страшно воняло. Вам бы тоже следовало вымыться. Там осталась вода. А я тем временем попробую вам что-нибудь приготовить. Я плохо готовлю.

— Больше любите отдавать распоряжения, да?

— Да нет, просто делаю то, что необходимо.

Она встает, запахивает ситцевый пеньюар, надетый поверх ночной рубашки, и, уже больше не занимаясь им, идет взглянуть на свои запасы. Пять яиц, ломоть ветчины, банка фасоли в томате, немного молока, чай и около фунта шоколада. По ее запросам на этом можно прожить по крайней мере неделю. Но мужчинам надо есть…

— Трех яиц хватит?

— В самый раз.

Он словно тень скользнул в соседнюю комнату, и она слышит, как там течет и плещется вода. Необычное и довольно приятное ощущение: в доме мужчина, который зависит от нее. На своей печке она готовит довольно странное — а почему бы и нет? — блюдо: заливает фасоль яйцами, добавляет туда кусочки ветчины. Квентин входит уже чистый, завернутый в простыню, с очень загорелым лицом и бледным телом. Сейчас, бородатый и со светлыми волосами, он похож на индуса.

— Я уйду, как только наступит ночь, — говорит он, принимаясь за еду. — Я не могу уйти от вас днем.

Она хотела ответить, что на это ей наплевать, но в следующую секунду послышались звуки подъехавшей повозки и шаги по деревянной лестнице. Шли по меньшей мере два человека.

— Ханна! Это я!

Голос Лиззи. Ханна смотрит на Квентина и не шевелится. Лишь качает головой. В дверь снова стучат.

— Ханна, ты дома?

Ханна пытается встать, она уже решила, что откроет. Квентин кладет ей на плечо руку и заставляет остаться на месте. "Не открывайте" — словно требуют его зеленые глаза. В молчании проходят несколько секунд. Слышно, как по лестнице спускаются и как повозка уезжает.

— Я бы вам этого не простил, — говорит Квентин.

— Вы должны увидеться и поговорить с нею.

"Не было ни одного шанса, чтобы он согласился, но я не могла ему об этом не сказать, Лиззи".

Он даже не удосужился ответить и продолжал поедать странный паштет, который она подала, совершенно не интересуясь, из чего он приготовлен. Он еще ничего не сказал ей о письме, в котором шла речь о Лотаре Хатвилле и Мике Гунне. Сейчас, при виде Квентина, она корит себя за то, что обратилась к нему. Да и что, черт возьми, он мог бы сделать? "Ты должна бросить эту привычку всюду искать Менделей, чтобы решить проблемы, которые сама и создаешь. К тому же он, возможно, не заходил к Соумсам и не читал твоего письма".

Она говорит, что ей нужно отлучиться на пару часов. Идет в лабораторию и совершенно бесцельно торчит там некоторое время. В лаборатории — никого, даже сестры Вильямс не пришли. На улице тоже совсем пусто.

Когда она вернулась, Квентин снова спал, и в руках у него была единственная ее книга на английском языке: "Ярмарка тщеславия" Теккерея. Он, наверное, сумел прочесть страницы две-три. Она садится за стол и принимается составлять сокращенный список того, что ей действительно нужно, уточняя количество растений. Потом, хотя это отнюдь не доставляет ей удовольствия, пытается как можно тщательнее залатать лоскутами от своего старого фартука дыры на его рубашке. У нее только черные и ярко-красные нитки. Результат, как она и ожидала, оставляет желать лучшего…

Вторая часть дня проходит в какой-то странной обстановке. Она читала сначала Лермонтова, потом Лихтенберга на немецком. Ей пришлось придвигать стул к окну по мере угасания дня, и через каждые восемь — десять страниц она смотрела на Квентина Мак-Кенну, отмечая странную игру теней на его лице. Он был отчаянно худ, однако его мускулы, натянутые, как канаты, говорили никак не о слабости.

— Вы мне кое-что обещали по поводу Лиззи.

Она не заметила, когда он проснулся и как долго наблюдал за нею.

— Я выполню то, что обещала.

Он кивнул.

— Хотите чаю?

Опять голова качнулась: нет. Она откладывает книгу и спрашивает:

— Вы на самом деле хотите пересечь всю Австралию пешком?

— У вас есть карта?

— Карта у нее есть. Целый час он объясняет, как и где проложен его маршрут. Этот план родился у него в голове шесть лет тому назад, и он обдумал его еще в тюрьме, куда попал после резни на шхуне. Сначала он хотел пересечь континент на верблюдах, которых в ту пору привезли с Азорских островов. Однако в конце концов решил, что отправится пешком и один, даже без кого-либо из своих друзей-аборигенов, которые и научили его, как выжить в пустыне. На все, по его расчетам, может уйти до сорока месяцев.

Единственное окно комнаты Ханны выходит на юго-запад, и в нем видно красное заходящее солнце.

— Я просил вас составить точный список…

— Он уже готов.

— Вас будут снабжать всем необходимым. Да, и в мое отсутствие. Я обо всем договорился. Один малый, его зовут Кланси, займется отправлениями. Вы станете платить ему фунт в неделю, самое большее — тридцать шиллингов.

— Как только Кланси найдет ее, это будет значить, что Квентин начал или вот-вот начнет свой долгий путь.