Дикий безудержный смех охватил ее по въезде в Сидней. Вообразите себе Квентина Мак-Кенну во главе орды аборигенов (каннибалов, само собой), опустошающих австралийскую флору. А представьте себе ее, Ханну, со ступкой и пестом в руках, смешивающую наугад все, что она смогла найти, и готовящую кремы, которые с успехом могли бы окончательно обезобразить лица сиднейских дам, если вообще не свести их в могилу.

Две величественные арендаторши с красными лицами, сидящие рядом, ошеломленно взирают на нее, тогда как она прыскает от смеха, не в силах больше сдерживать себя: "Ханна, ты кончишь дни на виселице за убийство посредством нанесения штукатурки на их лица!"

Квентин все время держится на виду, охраняя ее, и снимает свой надзор лишь увидев шпили Порт-Джексона, обсерватории и виллы Холтерманнов.

Погрузив два своих огромных мешка на кэб, Ханна распростится с ними до недалекой встречи в общей сложности она отсутствовала одиннадцать дней, а вот теперь, теперь все и начинается.

Шкатулки из сандалового дерева

Темпы, с которыми продвигались работы, привели Ханну в восторг. Скажем, ее "кухня" была уже готова. Оставалось лишь побелить стены и оборудовать отдельный вход. Что и было сделано: прямая лестница вдоль боковой стены одним махом обеспечила связь с соседней улицей. В стене прорубили еще одну дверь — для подъемника, который тоже будет готов через два дня, ну а что касается трех комнат для лаборатории то они уже были оборудованы всем необходимым; длинными столами, стеллажами и двумя из шести запланированных раковин. А это значило, что она может приступать к делу.

Работы в остальных комнатах также близки к завершению. Робби Уоттс удвоил число бригад, что позволило вести строительство двадцать четыре часа в сутки — даже ночью, при свете газовых ламп и фонарей.

Двор разрыли и проложили систему труб, которые станут питать водой главный фонтан и. восемь — десять фонтанчиков, вмурованных в камень. Тесаный булыжник обозначил аллеи: стало видно, как они переплетаясь, ведут к беседкам. В намеченных Диной местах, совсем как на рисунке, появились первые карликовые рощицы: деревца сажались в свежую, привезенную землю. Начали подыматься и заросли кустарника. Уже четко вырисовывалась, очаровывая Ханну, общая идея задуманного.

Несколько комнат на первом и верхнем этажах были отданы в руки художников. В двух или трех из них, где работы двигались особенно быстро, уже приступили к облицовке стен панелями…

— Робби, это невероятно! Вы справитесь намного раньше срока!

Робби лишь пробурчал что-то в ответ. Он терпеть не мог комплиментов и ненавидел всякого, кто, облокотившись на его плечо, следит за ходом того, что он делает.

И вот Ханна заперлась в своей "кухне". Она раскладывает на красных лакированных столах содержимое двух своих огромных мешков, сортирует его. И это длилось тридцать часов подряд. Дина, решившаяся на свой страх и риск отнести ей чай с пирожными, слышит лишь неясное ворчание, достойное карпатского медведя, потревоженного во время зимней спячки. Взгляд серых глаз лишь мимолетно скользнул по ней, а вид у Ханны был такой, будто она вовсе и не узнает Дину.

И лишь утром 5 ноября Коллин Мак-Кенна сама осмеливается осторожно проникнуть к ней. На подносе, который она держит в руках, яичница с ветчиной, гренки и чай. Она застает Ханну сидящей на полу, в юбке, задранной до середины бедра, с взъерошенными волосами, с медной ступкой, зажатой меж колен. И с угрожающим видом.

— Может быть, ты все же поешь? — спрашивает Коллин.

— Я не голодна. И тем не менее — спасибо.

Ее большие зрачки внезапно становятся колючими, в них читается кровожадность.

— Вы когда-нибудь накладывали на лицо крем, неважно какой, ну хоть однажды вы делали себе маску?

— Боже праведный, нет конечно, — отвечает Коллин. — Я не какая-нибудь там индейская женщина, чтобы ходить размалеванной. Только вода и мыло.

Ханна усмехается с видом человека, чьи самые худшие сомнения сполна подтвердились. На столах расставлено никак не меньше двадцати семи различных сосудов большей или меньшей степени заляпанных подозрительного вида пятнами. Названную цифру подтверждает тот факт, что вся посуда пронумерована. По всей видимости, в них содержатся результаты, полученные на разных стадиях исследований. Ханна указывает на бочонок, стоящий подле нее на полу.

— А это номер 28. Он него пахнет еще хуже, чем от остальных. — И голосом, дрожащим от гнева, добавляет — Сумасшедшая, намазавшая этим свое лицо, разогнала бы публику на Джордж-стрит быстрее, чем прокаженный со своим колокольчиком.

Коллин склоняется над бочонком и подозрительно принюхивается.

— Должна признать, что запашок и впрямь…

— Все в точности по рецепту моей матери: коровье молоко, ореховая скорлупа, свежие листья мяты, корень тормантила и почки ели, измельченные в масле из пшеничных ростков.

— Из этого всего можно бы приготовить хороший пудинг. Только прокипятить в виски, чтобы улетучилась вонь.

— Это рецепт моей матери, если не считать, что у меня не было свежих листьев мяты, что вместо тормантила я положила гусиной лапки, а почки ели заменила местной сосной. Что же касается скорлупы ореха, то она не выдержала дороги. Да, и еще: должно быть, я положила слишком много бараньего жира из-за нехватки масла. — Ханна сдвигает руку, лежащую на лице, и широко раскрытыми глазами смотрит в потолок. — Коллин, если честно, то мне хочется всплакнуть.

Коллин Мак-Кенна подходит к одному из столов и наконец водружает на него поднос. Придвигает стул.

— Вставай, садись ешь.

— И помолчи?

— И помолчи.

Тишина. Глядя на поднос так, как если бы пища была отравленной, Ханна принимается за еду. Тихим, немного глухим голосом Коллин спрашивает:

— Вы видели его?

— Видела. Он мне понравился… по-своему.

— Вы нашли… общий язык?

— Он будет работать со мной, по крайней мере до будущего лета. А может, и дольше. Будет собирать все, что мне нужно. Это то, чего вы добивались?

Кивок головы в знак согласия. И очень тихо и бесконечно грустно Коллин говорит:

— Он как будто провалился в очень глубокий и темный колодец. Его ничем нельзя удержать. Я надеялась, что после встречи с вами… такой живой, энергичной…

— Вне всяких сомнений, он вас любит. Вас и Лиззи.

— Но не настолько, чтобы жить ради нас. Он сказал вам, чем займется, когда ему надоест работать на вас?

Ханна медлит. Зачем говорить об этом?

И все же:

— Он пересечет Австралию из конца в конец. Пешком. И, без сомнения, один. От Брисбена до Перта.

Коллин вынуждена сесть.

— Ханна, он ищет смерти, не так ли?

— Он может добиться успеха. Лишь психи добиваются успеха. Нормальный же и пальцем не пошевелит.

— Он умрет.

"Он уже мертв, — подумала Ханна, — и хуже всего, что он сам знает об этом".

Все же она проголодалась. Уписывала бекон с таким аппетитом, что ей стало стыдно. Перед Коллин. За ее неразделенную боль. Однако механизмы в ее мозгу ни на минуту не прекращали работы: "А если добавить душицы?"

Она добавляет душицу, но дело по-прежнему не двигается с места. Пройдет четыре дня, прежде чем ей удастся получить первый приемлемый результат. Шесть дней на боевом посту. Она плетется в свою маленькую квартирку у Огилви. И на этом коротком пути замечает Мику Гунна. Как они и договорились с Лотаром Хатвиллом, коляска Рыжего стоит в отдалении от ее дома. Невозмутимо подняв кнут к небу, он ждет, сидя на козлах. На Ханну никакого внимания: мало ли тут прохожих. Выбор за нею: садиться или не садиться. Разумеется, раз Гунн расположился здесь, значит, Лотар в Сиднее и где-то ожидает ее. Тайно. Может быть, в том черно-белом домике. "Делать мне больше нечего…"

Она проходит, даже не замедлив шага. А несколько минут спустя, уже потушив свет и мысленно возвращаясь в свое царство реторт и ступок, слышит раздающийся в ночи цокот лошадиных копыт. Коляска удаляется.