Пельт Волк

В этот январский вечер Ханна возвращается на улицу Гойна гораздо позже обычного, в полночь. Бесшумно входит в свою комнату, но Добба, поджидавшая ее уже давно, слышит все и волочит свое грузное тело на пятый этаж.

Она находит Ханну в постели, укрывшуюся с головой. Керосиновая лампа немного чадит.

— Ты забыла потушить лампу, — говорит Добба. Никакого ответа. Глаза Ханны закрыты.

— Я знаю, что ты не спишь, — настаивает Добба.

Она входит в комнату, чего никогда не делала с момента появления Ханны в доме: слишком нелегкий труд для ее опухших за пятьдесят лет работы в лавке ног — взбираться по ступенькам на пятый этаж. В комнате, кроме кровати, маленький стол, стул и нечто вроде гардероба, состоящего из веревки, протянутой от одной стены к другой, на которой ходит занавес из кретона. На столе освещенные лампой стопки книг и бумаг, книги и на полу. Никакого отопления. Добба садится на стул перевести дух.

— Мне надо с тобой поговорить. Я знаю, ты не спишь.

— Не сегодня, — возражает Ханна.

У нее странный голос, каждое слово дается ей с трудом. Лампа светит плохо, но острый глаз Доббы замечает синяк на виске, темное пятно на подушке, высунувшийся воротник платья: Ханна легла не раздевшись. Добба добавляет огня в лампе.

— Ты ранена?

— Я… Я упала, — с трудом выдыхает Ханна.

— Неправда, — говорит Добба.

Медленно и тяжело Добба встает и с лампой в руке подходит к кровати. Так и есть: кровавый синяк на виске, еще один — на подбородке. Но это не все. Приподняв одеяло, Добба обнаруживает, что платье разорвано во всю длину.

Ханна лежит с закрытыми глазами, мертвенно бледная. «Тебя били!» Огромные руки хотят ее посадить, но она издает жалобный стон. Добба совсем сбрасывает одеяло: рубашка тоже изодрана, на одной груди небольшой кровоточащий шрам. Но весь низ одежды — в крови. Ни нижней юбки, ни панталон. «Тебя изнасиловали». Добба огибает кровать, отодвигает занавеску. Трусы там, рядом с тазом, полным воды, красной от крови. «Тебя изнасиловали!» Добба не спрашивает, она уверена, что это так. Складки ее физиономии напрягаются и складываются в смешанное выражение бешенства и ненависти. Она сознает наконец, что в комнате холодно, и укутывает Ханну одеялом, не обращая внимания на ее протесты. Она берет ее на руки, как ребенка, и спускается с нею по лестнице. У себя в комнате укладывает Ханну в свою кровать и пододвигает ее к печке.

— Кто тебя изнасиловал, Ханна? Кто? Серые глаза чуть-чуть приоткрываются.

— Ничего не говорите Менделю, Добба, я вас умоляю.

Добба снимает с нее платье и рубашку, разрезав их ножом по всей длине. Она склоняется над телом. «Раздвинь ноги». Ханна как будто не слышит. Добба добивается своего силой и, кроме всего прочего, видит разрез, идущий к паху: он едва заметен и, без сомнения, сделан бритвой. Добба нагревает воду и обмывает Ханну.

— Ты меня слышишь, Ханна?

— Ничего не говорите Менделю.

— Кто это сделал?

— Ничего не говорите…

Ханна вот-вот потеряет сознание. Добба думает, что она заснула, а может, даже умирает. Глаза ее закатились, но маленькое треугольное лицо с острыми скулами напрягается в усилии сохранить ясность ума: «Добба, мне плохо, очень плохо…» Добба плачет, обнимает своими огромными руками тело Ханны, целует обнаженный живот, пытается прижаться к нему щекой. Ханна говорит:

— Я беременна, Добба.

К двум часам ночи Ханна, кажется, наконец засыпает благодаря снотворному, которое «Стог сена» заставила ее принять. Добба укутывает ее всеми одеялами, какие только смогла найти, и подбрасывает в печку дров. Она считает, что сделала все, что могла. Поднялся Пинхос. В ночной рубашке и колпаке, он моргает, как ночная птица. Заглянул, не говоря ни слова, только в глазах — вопрос. «Убирайся», — говорит ему Добба гневно. Он возвращается в подвал.

Добба теперь одна. И Ханна, кажется, спит, хотя и постанывает во сне, как больной ребенок. После тридцатиминутного бодрствования Добба решается ненадолго уйти, полагаясь на снотворное. Потом, уже второй раз за эту ночь, снова поднимается на пятый этаж, держась за перила и останавливаясь на каждой площадке, чтобы передохнуть. Входит в комнату и видит те же детали, которые уже отметила во время первого посещения. В тазу слишком много крови, чтобы причиной ее был шрам на теле Ханны. Следы крови на подушке. Добба поднимает подушку и обнаруживает лезвие. Это секач для капусты с костяной ручкой; нож еще полураскрыт, на лезвии и на ручке следы крови. «Она им воспользовалась!» Горделивая жестокая радость охватывает Доббу. «Я надеюсь, что она перерезала ему горло!»

Добба хватает нож и бросает его в таз, чтобы смыть кровь. Снимает наволочку с подушки, простыню и одеяло, запачканные кровью. Она собирается все выстирать, все убрать, уничтожить все следы. Мысль, что Ханна убила человека, ее совершенно не волнует — надо всем берет верх ненависть. С бельем под мышкой, держа обеими руками таз, она готовится выйти, когда ее взгляд останавливается на единственном месте в комнате, которое может хранить тайну: на ящике стола. Поставив таз, Добба выдвигает ящик. Внутри она находит связку листов, исписанных одним размашистым почерком, не принадлежащим Ханне. Это стихи на польском языке. Подписи нет. Добба просматривает их в поисках какого-нибудь указания на автора. Ничего. Тогда она смотрит на обороте. На одном из листов мелким Ханниным почерком написано в нижнем правом углу: «6 сентября 1891 г. — Тадеуш первый раз занимался со мной любовью». На других листах тоже были даты, самая последняя — 30 декабря. Еще одна дата была сопровождена комментарием: «28 ноября 1891 — я боюсь». Ручищи Доббы дрожат. Но в ящике есть еще что-то. Во-первых, записная книжка в сафьяновом переплете. Открыв ее, Добба видит в основном цифры.

…Итак, в книжке деловые записи. И тут Доббу ждет удар. Она обнаруживает, что Ханна открыла третий магазин, ничего не сказав ей. И этот магазин приносит уже большие доходы, хотя для Доббы эта деталь не особенно важна. К тому же Ханна дает регулярно деньги этому Тадеушу, о котором Добба ничего не знает, кроме того, что от него она забеременела и его боится.

В ящике есть и третья вещь, но Добба, захлестнутая волной гнева и ненависти, не обращает на нее ни малейшего внимания. Это кусок темного дерева с двумя вставленными кусочками красного стекла или камня, аккуратно перевязанный муаровой лентой.

Добба закрывает на ключ дверь Ханниной комнаты. Спускается, унося белье и таз, и видит Пинхоса у постели больной.

— Что ты тут делаешь?

— Она кричала, — говорит Пинхос.

И в ту же секунду, как бы подтверждая лаконичный ответ Пинхоса, Ханна снова подает голос. Вскрик очень короткий, идущий из глубины горла; едва раздавшись, он затихает и сменяется жалобным стоном.

— Нужен врач, — говорит Пинхос.

— Нет.

— Она умрет, — не уступает Пинхос.

— Нет!

Взгляды Доббы и Пинхоса встречаются впервые за четверть века.

— Уходи! — грубо приказывает Добба.

Но на этот раз он не торопится ей повиноваться. Он продолжает смотреть на Доббу с невероятным напряжением, вся его жизнь — в черных глазах, обычно ласковых и туманных, теперь полных угрозы. Он поворачивается…

— Пинхос!

Он ждет, повернувшись спиной.

— Ее изнасиловали, — говорит Добба. — Она больна, и у нее голова не в порядке.

Он не шевелится и продолжает ждать.

— У тебя был маленький нож, с костяной ручкой, вот этот. Я видела у тебя раньше такой же.

Никакой реакции.

— Ты ей его дал, Пинхос?

Ничего.

— Ты ей его дал. Значит, ты знал, что на нее могут напасть. И знал — кто.

Добба все еще держит в руках таз. Она добавляет, словно с сожалением, но в словах звучит жестокая радость:

— Надеюсь, она убила его этим ножом. — И дальше — Запомни, Пинхос: Ханны нет дома, ты ее этой ночью не видел. Вчера она сказала, что должна поехать в свое местечко к больной матери, где пробудет некоторое время. Больше ты ничего не знаешь. Понял?