Я попросил пани Ружкову дать мне ее настой в кабинет. Потом вылил его в раковину и глотнул коньяку. Кофе? Нет. При одной мысли о нем меня передернуло. Итка все предвидела. Вытащила из кармана пальто две таблетки кофеина ad naebulas, magistraliter. Это было как раз то, что требовалось.

Секретарша объявила, что лесник Узел уже «на посту» перед дверями моего кабинета. Отвертеться, значит, не удастся. Я смалодушничал и вышел через приемную. Издали видно было, как он сидит свесив голову, тяжелые кисти рук бессильно сложены на коленях. Не могу я с ним говорить. Знаю, меня сейчас выведет из равновесия все, что бы он ни сказал. Он снова станет объяснять, как много для него значит Витек, ведь внук — единственный, кто у него остался. Будет говорить, как он на меня надеется, а слышать это мне сегодня было бы вдвойне несносно. Я не могу отделаться от пакостного ощущения, что кто-то спровоцировал меня на эту операцию. И в то же время подсознательно боюсь, как бы не помешали мне к ней приступить.

Просто развинтились нервы, как у барышни. Пора наконец взять себя в руки. Не такой уж я старый, чтобы меня сломило недосыпание или немножко светильного газа, которого я по неосторожности наглотался.

Мне вдруг вспомнилось, как мои дети играли в «орден». Это было так. Когда они были еще маленькие, я одно время приходил с работы очень поздно. Милан спросил у меня, почему.

— Папа хочет заработать орден, дети, — сухо сказала Итка.

Казалось, ни мальчики, ни Эва не обратили тогда на это внимания. Но потом стали регулярно спрашивать, когда мне наконец его дадут. Что? Орден. Убедить их, что мама пошутила, не удавалось. Они рассудили, что орден заработали мы оба. Кому же еще и давать его, как не нам с мамой? У нас ни на что не остается времени — и меньше всего на детей.

По телевизору тогда как раз показывали награждение орденами и званиями заслуженных людей труда. Дети потом несколько дней подряд шушукались, что-то от нас скрывали и выспрашивали, когда мы оба будем дома. Приготовили нам сюрприз. Составили в гостиной кресла в ряд. Перед ними поставили тумбочку и на нее — вазу с цветами. Натолкали в большую тарелку бутербродов и вытащили откуда-то бутылку вермута. На тумбочке было пять рюмок. Не забыли даже кубики льда.

Мы пришли домой — и рты разинули. Нас посадили в кресла. Потом они все трое выстроились перед нами.

У Милана была написана речь. Ондра держал два бумажных свитка, на каждом — шелковый шнур, прилепленный сургучной лепешкой. Эва вытащила из вазы цветы. Два букета — гвоздика с веточкой аспарагуса. Самое трогательное заключалось в том, что они воспринимали это вполне серьезно. Милан поклонился и начал:

— Уважаемые товарищи! За то, что вам приходится с утра до вечера работать и притом еще готовить и стирать на троих детей, даем вам орден. Обещаем вам помогать хотя бы дома.

Потом поклонился Ондра и передал нам свитки, где большими буквами было написано: «Орден». На одном в обрамлении из цветов и орнаментов: «Для мамы», на другом в таком же обрамлении: «Для папы». Потом наступила очередь Эвы, и она подала нам гвоздики.

Мы с Иткой переглядывались украдкой, но дети сохраняли полную невозмутимость, и мы старались не рассмеяться. Это нам в общем-то удалось, но случился конфуз. Когда Эвочка протянула нам цветы, у Итки вдруг задергалось лицо, и она самым глупым образом разревелась. Должен признаться, что и я разок-другой сделал непонятное глотательное движение. В общем, вышла неожиданная и дурацкая комедия.

Подумать только, что за чушь лезет мне в голову по дороге в операционную!

Меня ждут. Румл и Зеленый моются. Перед окном развесили рентгеновские снимки, чтобы фиксировать ход операции. Я тру щеткой руки. Объясняю врачам, как я мыслю себе вмешательство в целом.

И вот уж перед нами Узлик. Точнее, его бритая головенка и до ужаса тонкая детская шейка. Ребенка подготовили к операции в положении сидя. Вмешательство будет производиться из срединного разреза. В вену начали капать анестезирующее вещество.

Подвинули мне винтовой табурет. Ждут. На расстоянии шага от меня, чтобы видеть операционное поле, — Итка и ее доцент. Против меня — ассистенты. А рядом — операционная сестра. Сегодня Зита — лучшего и пожелать нельзя. Вместо того чтоб начинать, еще две-три секунды медлю. Как кадры фильма перед глазами у меня мелькают сценки: Узлик смеется над Митиным колпачком. Узлик на перекрестке, силится расстегнуть молнию штанишек. Узлик за спиной у меня распевает песню о канонире Ябуреке.

Не могу отвязаться от этих картин. К щекам приливает волна жара. Понимаю, что неподвижность моя становится странной. Со стороны представляюсь, наверно, чем-то вроде заартачившегося дирижера, ждущего, пока смолкнут покашливанья и все затаят дыхание.

И тут произошло неожиданное. Голова у меня закружилась так, что я чуть не упал с табурета. Опять начались спазмы в желудке, и на лбу выступил пот. Я поднялся.

— Прервите на минутку наркоз, — приказал я.

Нетвердым шагом вышел в предоперационную. Все оставались на местах, и только Итка испуганно выбежала за мной следом.

— Что с тобой? Ты побледнел как полотно. Приляг. Я им скажу, что операция переносится, хочешь? Ничего не случится, если отложить до понедельника.

Не хочу. В предоперационной делаю глубокие вдохи у распахнутого окна. И вдруг Итку осеняет:

— Послушай, ты сегодня ел?

— Черт, так ведь это я, значит, не позавтракал!.. Еще к тому же выворотил и ужин, и вообще все, что имелось у меня в желудке.

— Господи! Я же положила тебе две булки с ветчиной!

— Тащи их сюда!

Я проглотил их так поспешно, словно голодал неделю. Пани Ружкова прислала мне здоровый кусок пирога. Я не оставил ни крошки. Итка смотрела на меня, крутила головой и похохатывала.

— Вот рассказать бы это твоему славному коллективу.

— Только посмей строить из меня шута горохового…

— Дело твое, — ухмыльнулась она. — А так они подумают, у тебя инфаркт. Повезут на кардиограмму.

Она права. И почему я, собственно, не рассказал про этот злополучный газ? Представляю, как они говорят: «Шеф капитулировал в операционной — для сложных случаев нервы стали не те. Переоценивает силы, а пора помнить, что уже не мальчик!»

Они меня не обсуждали.

Пришел Румл, спросил, как я. Видно было, что за меня действительно испугались. Я рассказал, как сперва немного отравился, а тут стало плохо от голода. Просто забыл поесть. Теперь опять все хорошо. Отлично. Через пять минут можем начать, пусть никто не уходит из операционной.

Мне поверили: и он, и Итка. Дурноту и недомогание как рукой сняло. В пальцах уже была твердость. Я еще выпил чаю и был теперь в полном порядке. Когда, снова вымывшись, вошел в операционную, глаза над масками все устремились ко мне. Все уже было известно. Смотрели, правда ли я в порядке или просто бодрюсь. Вид мой их успокоил. Шепотом обменивались репликами, улыбались. Я это различаю, даже когда рты закрыты маской.

Я снова сел около Узлика, подготовленного к операции. Зитины руки выжидающе приподнялись.

— Скальпель, пожалуйста, — сказал я.

Рассчитанное быстрое движение, которым она мне его протянула, слилось с последним звуком моих слов.