Хана Стейндлерова Голубая тетрадь

Хроники терезинского гетто

Публикация и комментарии: Елена Макарова, Екатерина Неклюдова

Я сидела в темном углу при свете ретушерской лампочки. Вдруг дверь распахнулась без стука, и вошел Петр. В страшном смятении. «Что случилось?» — «Манди в транспорте». Я уставилась на него — ничего не понимаю: «В транспорте? Что это значит?»

Петр поглядел на меня внимательно, — где я, на каком свете? — и сбивчиво, нервно стал объяснять: «Транспорты — результат регистрации всех пражских евреев, той самой регистрации, которая началась несколько недель тому назад. Это значит, что будут призваны тысячи евреев, по списку, списки составлены в Стешовицком гестапо, и все, похоже, будут эвакуированы в какие-то польские гетто. А это значит — надо оставить все имущество и через два дня, с пятьюдесятью килограммами багажа, явиться на сборный пункт, откуда всех переправят на поезд — и поехали». Я сидела молча, пытаясь понять логический смысл его слов и их последствия.

То есть это значит, что Манди, одна из моих самых остроумных, самых веселых подруг, через два дня покинет Прагу, свой дом, Родину и пойдет с рюкзаком в неизвестность… Почему? Зачем все это? Разве недостаточно того, что нам запретили участие в общественной жизни, запретили покупать в магазинах, запретили участвовать в кружках, что в восемь вечера мы должны быть дома, что нам запрещено уезжать из Праги, и что мы должны носить звезду — знак позора?

Нет, этого недостаточно! Теперь у нас отбирают то последнее, что мы имеем. Наши четыре стены, крышу над головой, постель, всё — и выпихивают нас вон, в неизвестность, в страшные места, в зиму. Почему? За что?

На все это есть четкий и жуткий ответ, смысл его теперь нам понятен:

«Потому что вы евреи».

Потому что мы евреи. Мы не как все. Но разве я не ходила в школу, как Вера Новакова или Ярка Бышицка, разве мой отец не получал такую же зарплату, как его коллеги? Разве у нас не те же интересы, не та же страна, не тот же язык, как у них? Разве у нас не все как у них? Тогда почему не все — «мы», откуда взялось «они» и «мы», как образовалась эта пропасть?

Нет, этому не было объяснения, и размышлять уже было некогда. После тяжелого прощания с Манди, которое было столь же грустным для меня, как и для ее друзей-«арийцев» (я приучаюсь их так называть), последовали все новые и новые транспорты. Один за другим исчезали знакомые. Дети, старики, молодежь плелись, сгибаясь под тяжестью последнего, еще не отнятого имущества, тащились с рюкзаками к воротам печально известного Велетржинского дворца и исчезали за ними, — и больше от них ничего не было слышно. Ничего? Нет, не совсем, через несколько месяцев до нас дошли несколько открыток, взывающих о помощи. Люди, которые… <Обрыв текста.>

…В глазах поплыли черные и фиолетовые круги, я с трудом удерживалась, чтобы не упасть. Люди, где я? В море рюкзаков и мешков нашелся термометр, и вот — 39,1. Меня положили на пол, укрыли всеми нашими пальто, и я плакала и плакала и плакала… В грязи, в паническом ужасе. Так что, приехали, или едем дальше? Из двадцати человек в нашей комнате осталось одиннадцать, наваленных друг на друга так, что не повернуться. Последующие два дня слились в темную неясную картину. Когда я смогла сесть — вот это да! — то увидела вокруг себя совсем других людей, они заняли места тех, кто уехал. Я увидела Альфреда, он сидел на полу у моих ног, увидела, что лежу на чем-то мягком, это была перина. Ее принес Альфред.

Письмо от Марии.

<Дальше вымарано несколько строчек. Текст до конца страницы перечеркнут крест-накрест. Перечеркнутый текст:>

Так началось знакомство с новой реальностью: мы — пленные. И должны приветствовать эсэсовцев и жандармов. Мужчины при виде них должны снять шляпу, женщины — поклониться. Боже, я никогда не забуду то чувство стыда и унижения, которое я испытала, увидев собственного отца, снимающего шляпу перед эсэсовцем. Но никто не умел с таким шиком снимать перед ними шляпу, как Петр.

Главной заботой стала теперь работа. Некоторые группы людей, относящихся к так называемому «Производству», не подлежали отправке с польскими транспортами. В целом, жизнь Терезина организована по схеме, но в ней столько странных тропок и ответвлений — необходимо изучить эту науку, дабы ориентироваться в этом криволинейном пространстве. Познакомилась я и с центральной властью, в Магдебургских казармах: несчетное число дверей с непонятными названиями — «арбайтцентрале», «централэвиденс», «транспортэвиденс», «фамилиенкартай», «транспортляйтунг» и многими другими. Я имела честь познакомиться с «арбайтцентрале», туда мы обращались с прошением направить нас на работу. По прошествии назначенного срока — десяти дней — я поступила на службу в «местную администрацию», в Гамбургские казармы.

<Конец перечеркнутого текста.>

Про Марию я ничего больше не слышала, но зато ходили слухи о следующих транспортах. Лучше всего было бы просто лечь и спать, ни о чем не думать. Но потом я подумала, что и это сумасшествие, просто надо принять весь этот кошмар как данный нам удел и повернуться к нему лицом.

Я изучала это лицо, лицо гетто, в котором даже высокопоставленные обитатели взывали о помощи.

Это было непонятно, непредставимо, я не могла привыкнуть к мысли, что всей нашей семье — маме, папе, Миле — в какой-то день придется всему этому покориться, сказать судьбе — «С Богом!»

Пока не мы, но другие были в транспорте, я не боялась. Поскольку с «ними» меня ничто не объединяло. Евреи не представляли для меня отдельную общность, я и представить себе не могла, что когда-то буду принадлежать к этой «расе». И только потому, что наша прабабушка не была крещеной! Кроме того у меня не было никакой связи с еврейством, я просто не понимала этого.

Но лавина транспортов продолжалась, круг наших друзей и близких все сужался и сужался, ушли дядя с тетей, становилось все трудней и трудней сносить разлуку, и мы с моей лучшей подругой Марией стали молиться о том, чтобы нас определили в один транспорт. Страннейшая молитва!

Дальше все двигалось в ритме, понедельник — четверг, понедельник — четверг, и мы думали, нет, этим они нас не возьмут, так они нас не сломят.

Три четверти года прошло с того дня, как все это началось. Было лето, июль 1942 года, моя любимая подруга получила повестку на четверговый транспорт, и она попросила меня пойти с ней в Летенские сады, прогуляться напоследок, перед отправкой на сборный пункт. И мы пошли с ней в Летенские сады, поднялись на самый верх и оттуда смотрели на город, прощались с нашей стобашенной Прагой, тяжело было видеть, с какой тоской глядела она в каменное море домов и башен, ласкала взглядом и провожала глазами Тутин, где стоит памятник Освобождения, любимую уличку, где каждый булыжник означал Родину, память о детстве, память о всей нашей жизни.

Притихшие, спускались мы тихими аллеями и улицами вниз, к центру. Было 7 утра. Просыпалась Прага. «В последний раз», — тихо проговорила Эва, а я подумала: «Когда же будет мой "последний раз"»? Уходя из парка, мы взяли на память по каштану. И так шли мы по тихому утреннему городу, но в душе тишины не было. И вдруг промелькнуло — сегодня снова разносят…

Мауд: Странно, ходить в такое время по Праге! Это было строго-настрого запрещено! Они что, не боялись? Может, они ходили без звезд? Конечно, Прага не Простеёв… За это могли наказать — отправить в «зондер бехандлунг», или на «экстратранспорт», или на «айнзац-транспорт»… Да, пражанки это пражанки, а у нас в Простеёве все были на виду… Может, они спрятали звезды? Звезды… Я тебе рассказывала, как моя мама пришивала звезды? У нас все звезды были на кнопках. Ко всей одежде она нашила по шесть кнопок, звезды можно было прикнопливать, не пришивать каждый раз по новой. Но немцы проверяли. Аккуратно пришита звезда или небрежно. Просовывали между звездой и одеждой карандаш: если проходит — немедленно перешивать! Пришито не по правилам! У них было столько разных идей! С нами, правда, такого не случилось.