Я встал на первую балку. До следующей можно было дотянуться, но находилась она слишком высоко, чтобы вскарабкаться на нее. Я оторвался от столба и осторожно прошел несколько шагов. Теперь верхняя балка была у меня на уровне груди. Я подпрыгнул, телом повис на ней, а потом сел верхом. Следующая оказалась слишком высоко. Если бы я встал, то дотянулся бы до нее, но Шварценеггер из меня хреновый. Она сближалась с моей только около столба. Я поехал к ней на заднице. Обнял толстый четырехугольный столб и поднялся на следующие полтора метра. Худо-бедно, но как-то получалось. Думал я только о том, как понадежней ухватиться и чтобы рюкзак не перетянул меня. Чем ближе к вершине, тем становилось светлей.

Я уже видел малюсенькое окошечко, отверстие размером в четыре сигаретные пачки. Я стремился к нему, точно ночная бабочка к огню, держался за деревянные балки, как паук за паутину, и лез. Три метра, может, пять минут. Временами я замирал, словно птица на ветке, и вслушивался. Полная тишина. В башне стучало только мое сердце. Пространство все больше сужалось. Если бы я вытянул руку, то коснулся бы противоположной стены. На предпоследней балке я потерял равновесие. Почувствовал, что падаю. Я замахал руками и, вместо того чтобы полететь назад, полетел вперед. Каким-то чудом мне удалось схватиться за косую жердину, к которой была прибита гонтовая обшивка крыши, и повиснуть на ней. Правая ладонь была поранена гвоздем, но левая цела. Десять – пятнадцать метров. Может, пять минут. Балка, с которой я СЕалился, находилась в метре от меня на уровне пояса. Я попытался забросить на нее ногу, но у меня не хватило сил. Я только ударился берцовой костью. Я поискал опоры для ног. Никакой. Наклонная крыша не давалась. Ботинки лишь чуть касались дранок. Следующая жердина была то ли где-то выше, то ли где-то ниже. Пальцы, чувствовал я, разжимаются. Я медленно отодвинулся от балки. На несколько сантиметров. Сначала левая рука, потом правая. Подумал, что в сущности уже ничем не рискую, и раскачался всем телом. Забросить ногу мне удалось со второй попытки. Последний кусок я преодолел, как в замедленном фильме. Каждое перемещение слагалось из нескольких меньших движений. Я сидел на горизонтальной связи, вцепившись в край отверстия, и глубоко дышал.

Передо мной открывалась широкая, залитая солнцем долина. Башня была выше всех деревьев, растущих вокруг церкви. Я видел тропу, протоптанную Василем и Гонсером. Она бежала по белой равнине, проходила через купы черных карликовых деревьев и исчезала, опускаясь куда-то вниз между вершинами елей и пихт. На лице я ощущал морозный воздух. На противоположной стене не было оконца. На остальных двух стенах тоже. И ни малейшей щелки между дранками. Подо мной царила серая тьма. Я осторожно снял рюкзак и повесил его на шею. Нашарил под клапаном нижнюю рубашку, достал, смял в комок и заткнул отверстие. Воцарился мрак. Я сунул рубашку за пазуху. Хотелось еще посмотреть. Все чувства во мне замерли, и мне нужно было чем-то заняться, чтобы не слышать, как колотится сердце. Я ни о чем не думал. Может, лишь о том, что не увижу, как они подходят, а только как они двинутся по следу Василя и Гонсера.

Я надеялся, что Гонсер успел уйти достаточно далеко и им придется долго переть за ним. И еще надеялся, что, когда его поймают, он будет молчать или же из-за высокой температуры нести какой-нибудь бред. Может, они вообще не станут возвращаться сюда. Василь говорил, что дальше есть какая-то дорога. Может, они поведут Гонсера к ней и вызовут машину. В любом случае шансы у Василя были. А потом я подумал, что если они поймают троих, то двое находящихся в бегах станут для них как нарыв на жопе, так что я до конца жизни буду сидеть в башенке, а Василь странствовать в грузовиках, автобусах и поездах. Но в любом случае мое положение было проще. Я вынул перчатки. «Постараюсь их задержать», – сказал я Бандурко. Ну, немножко задержит их Гонсер. Какая разница. Малыш с Костеком тоже, наверное, их задержали. Говенные минуты, объедки времени. И сейчас должно выясниться, действительно ли время дает трещину, можно ли его переломить пополам, раскрошить, как вафельную трубочку. Меня это даже интересовало. Даже на этой сраной башне. Василь был прав. Здесь жила какая-то птица. Везде было полно ее присохших и замерзших следов. Я чувствовал их задом, они крошились под пальцами. Меня интересовало, какому господину мы будем скоро служить. Тому ли старому, которому служили извечно, или что-то изменится, и наша память стартует с нуля. Второе рождение, что-то в этом духе. И однако мы должны были вернуться к тому, первому, – так должно быть вне зависимости от того, кто что думал об этом зимнем туризме. Мне хотелось покурить, почувствовать запах дыма, смешанного с морозным воздухом долины. Высоким воздухом, наполненным солнцем. Случаются капризы, возникают желания. Но я – трус и не закурил, хотя долина была прекрасна, как мечта. Замкнутая длинным плоским хребтом, она в конце разветвлялась, и правый ее язык устремлялся прямиком на юг, а там вершина сменялась вершиной, и взгляд был бессилен достичь последние из них. Можно их было только представить. Гора напротив тоже выглядела ничего себе. Зелень и коричневый, а на солнце почти красный цвет нагих буков. Перепутавшиеся кроны создавали рисунок стократ более нежный, чем самые изысканные кружева. Одиночные, разбросанные на белых лугах деревья были похожи на черные вырезанные силуэты, а тени, которые они отбрасывали, были всего лишь на тон светлее. И ни дуновения. Мороз сковал воздух, как воду. Все было просто восхитительно. Вот только очень хотелось отлить.

Я их даже не услышал. Просто почувствовал. Деревянная конструкция передавала малейшую вибрацию. Я почувствовал их, когда они вошли в сени. Еле ощутимая дрожь пробежала по всему храму. И только потом я услышал голоса. Неясные. Приглушенные расстоянием и массой дерева. Я тут же заткнул оконце, мой выход к свету. Мне стало жарко. Я видел их лица. Равнодушные, выбритые, раскрасневшиеся от мороза. Они пинками разбрасывали ломаные доски в поисках чего-нибудь; кто-то, должно быть поручик, присел на корточки и протянул руку к кострищу, возможно, даже взял несколько угольков, чтобы убедиться, что они такие же выстывшие, как и все строение. Наверное, они были в зимних полевых полуперденях, сибирских ушанках, высоких сапогах.

Несколько рядовых, надо думать, толпились, как им было приказано, у входа. В руках «Калашниковы». Офицеры вошли первыми. Остальные, возможно, стояли где-то на безопасном расстоянии. Видимо, они не нашли брошенный в снег пистолет, так что их осторожность была вполне обоснованной. Они ходили вокруг черного пятна кострища, разочарованные, что придется идти дальше, может, даже и разозленные. Кто-то шастал вокруг церкви в поисках следов, но находил только один-единственный, прямой и очевидный. Не исключено, что они ненавидели нас, как ненавидят глупцов, рушащих без причин установленный порядок. Совершенно точно, их немного разочаровало, что никто не высунулся из-за угла и не выстрелил в них, отняв тем самым возможность по-быстрому покончить с проблемой.

Они почти не разговаривали или разговаривали очень тихо. Порой я думал, что мне просто почудилось, что они еще не пришли, а может, уже ушли. В темноте и тишине могло произойти все что угодно. Я так судорожно держался, что руки у меня занемели. Правая перчатка была полна крови. Я снял перчатку зубами, рана между пальцами еще не подсохла, и я стал ее зализывать. Гвоздь проколол кожу. А потом порвал. Я чувствовал под языком мелкие лохмотья.

Но почти не болело. Вкус крови напомнил мне о пустоте в желудке. И жутко хотелось ссать.

Голоса внизу были слабые и раздавались редко. Нечем было занять мысли. Я сделал маленькую щелку в оконце. Сверкание ослепило меня. Я чувствовал, как луч пронзает зрачок и скребется где-то в задней части черепной коробки. Пришлось долго приучать взгляд. Маленькая неправильной формы дырочка давала возможность увидеть несколько метров тропки Василя да голый куст. Не слишком большой кусок мира, но хоть что-то. По крайней мере у одного глаза было хоть какое-то занятие. Я проклинал тех, внизу. Да делайте хоть что-нибудь, сволочи, думал я. Одиночные, капающие по каплям звуки были для меня хуже пытки. От напряженного вслушивания у меня кружилась голова. Часы лежали в кармане. Я боялся вытащить их. Мне представилось, как они падают, ударяясь о балки, разрастаясь с каждой минутой, а потом пробивают перекрытие и разрываются, как бомба. Я пробовал считать до десяти, до ста, но всякий действительный или почудившийся шорох сбивал меня со счета, и я поймал себя на том, что бездумно повторяю: «Шестьдесят двенадцать, шестьдесят двенадцать», – повторяю и не могу остановиться, как невозможно остановиться, когда в приступе лихорадки стучишь зубами. Так что я впился взглядом в этот клочок пейзажа, уцепился зрачком за тень, которую отбрасывал куст, и, мог бы в том поклясться, видел, что она движется, как в солнечных часах. Так остро желал я хоть какого-то действия. Я чувствовал, что тело мое становится невообразимо тяжелым, балка, на которой я сижу, трещит и вот-вот сломается, что скелет моей тюрьмы издает треск и сделать тут ничего невозможно. Но это всего лишь мочевой пузырь обретал твердость и тяжесть камня. Я оперся плечом о стену. Осторожно снял рюкзак с шеи и зажал бедрами. Свободной рукой расстегнул два ремня и откинул клапан. С ширинкой удалось легко справиться. Я прижал рюкзак и освободился от этой боли и тяжести.