— Хм. Подоконник-от по-другому покрасили. Раньше понежнее был, вроде. И стол другой. И стулья вместо табуреток.

— Что? Чего? — удивился Тягучих.

Дедко уселся на стул, засопел и пустил слезу:

— Дак ведь я в етом кабинете второй, считай, раз место имею! Молодость спомнил, вот… В девятьсот двенадцатом годе меня сюды на пролетке городовые привозили, когда за кулачную историю два года давали. Ну, и теперь… пешком, вот…

— Теперь — дело другое, — осторожно сказал следователь. — Теперь вы — потерпевший. Если, конечно…

— Да один черт! — всхлипнул дед. — Все равно помирать скоро!

— Ну, помирать… Зачем же? Пока живите… Но мне — только правду, понятно? Иначе…

Старик зарыдал.

Следующим на очереди был Демидко.

С любопытством оглядел следовательский тесный кабинет, крякнул и сразу перешел на шепот:

— Слышь-ко! Возьми меня к себе, потайным!

— Каким еще потайным? — засердился Тягучих.

— Ну, шныри-то! — моргал поп. — Сведенья достают. Я тебе все преступленья распинкертоню.

— Нет у меня никаких потайных. В уголовный розыск ступай, а сюда — не по адресу.

Демидко с сожалением развел руками:

— Не судьба, знать-то. А то бы я чмчас…

Про оргию с сожжением рассказывал смачно, облизывался.

Анютка раскололась сразу. Тихо плакала, внимательно подглядывая за следователем. Посреди рассказа спохватывалась вдруг: «Я верно говорю?»

Установить, кому принадлежал дом до революции, не стоило труда. Стали искать Федула. Когда за ним, наконец, пришли, он не особенно удивился, — стал спокойно собирать котомку, на ходу давая жене распоряжения на ближайшие годы. На допросах говорил правду.

Труднее всего пришлось с Утятевым. Ничего не помогало: ни очные ставки, ни допросы. Толмил свое: «Нет и нет! Ничего не знаю. Видом не видывал, слыхом не слыхивал». На опознаниях крутил головой: «Нет, не встречал этих товарищей. Хотя… жэньшына вот — уборщицей у нас работала, вроде! А так — нет…».

Наконец следователь, у которого на почве утятевского упрямства началась бесонница, запросил санкцию на арест. Очутившись в тюрьме, Утятев унывать не стал и сразу принялся писать жалобы.

— За правду посадили! — со вздохом признавался сокамерникам. — Вот она, правда-та матка — не в цене, вишь…

И был суд.

Тогда строго было! Нашел, не нашел сокрытое — все равно оно не твое, отдай!

Отвесили по году всем троим. Распорхнулись они, как воробьи, по разным сторонам, и никогда уж больше не встретились.

А деньги?

Ну, насчет Анютки — там все ясно. У Федула отобрали остатки золота и обратили в государственный доход. У Утятева же деньги не нашли, как ни старались. Ушлый оказался мужик! В заключении в ларек устроился — ходил, посвистывал! Освободился, и — мотнул сразу на Украину. Дом построил; дачу, машину купил. А Федул поехал домой, в Сибирь. Опять в ремесленном стал работать. Не больно, правда, денежно жил, — да тут уж и ребятишки подрастать стали, и — кто в техникум, кто на производство, кто в тюрьму… Не горюй, Федул Григорьич, они тебе на свои тюлю купят! Вот насчет Анютки — неясно как-то. Пропала, без следа исчезла, как и не было вовсе. Говорили, что видели ее в Омутнинске, посудомойкой в столовой, — да и то точно сказать не могут: то ли она, то ли нет. Дед с попом… да стоит ли о них толковать!

Вот такая история.

КАК СКАЗАНО В ВЕЛИКОМ «ДЕКАМЕРОНЕ»

Этот разговор двух маловицынцев автор подслушал совершенно случайно, — хоть и в этом случае ему тоже нет оправдания. Но — лень было вставать, лень шевелиться, и уж тем более лень затыкать уши. В-общем, что за великое дело! — ну, встретились напротив избы, где живет автор, два мужичка, ну поговорили; присели даже на время беседы на кучу дров, назначенных для распиловки. А автор лежал в ограде, за воротами, на широкой старой доске, и размышлял над небольшой даже в местном масштабе, — но для него очень серьезною проблемой. Дело в том, что сломалось топорище у колуна, и было два выхода: или вытесать топорище самому, или взять колун у соседа. Однако набегала и масса побочных обстоятельств. Если тесать самому — где взять брусок? Ведь не из всякой палки, жерди или доски выйдет хорошее, прочное, ухватистое топорище! Где взять острый, заправленный топор, чтобы обтесать материал? Да еще и — получится ли оно, топорище? Не получится — останется жалеть, что испортил неплохую деревягу, зря потратил время и силы. Перед тем надо точить топор, чтобы он сделался достаточно острым. Вбивать клинушки между железной насадкою и головкой топорища — это чтобы он надежно держался, не ударил, сорвавшись, по ноге: так недолго получить глубокую рану, угодить в больницу; или распластать важную жилу, сосуд, откуда вытечет мигом кровь; или еще того хуже — получить столбняк от бактерий на железе: такие случаи тоже бывают, сплошь и рядом.

Второй вариант — пойти к соседу, и попросить колун у него. Здесь тоже есть свои плюсы и минусы. Допустим, он даст: что ему жалеть какой-то пошлый колун? Но не затребует ли бутылку за право временного обладания им? А если затребует — то предпочтет ли выпить ее один, или захочет разделить с тем, кто ее принес? Так получается один расклад, а так — совсем другой. В любом случае здесь надо решить сначала главную проблему: где достать деньги на эту самую бутылку? Это сложные экивоки! Можно попробовать занять у соседской жены, пока его самого нет дома, а вечером и нагрянуть с бутылочкой: вот он я! Тут такое, понимаешь ли, получилось дело…

А вдруг он вовсе и не попросит за это никакой бутылки? Бери, скажет, этот колун, не нужен он мне пока; дело соседское: нынче ты, завтра я… Что тогда делать? Так и стоять, словно дурак, с этой бутылкой, купленной на их трудовые деньги? Опять, как у космонавта, нештатная ситуация! Можно уйти с бутылкою — никто ведь ее не просит! — домой, и выпить ее тихонько одному, соорудив убогенькую закуску, в грустных вечерних сумерках. Ох, много есть что вспомнить и помянуть теплым или холодным словом. Нет ничего дороже такого одиночества! Но — нет ничего дороже и тихой, полной воспоминаний, мыслей и просветлений беседы двух людей за стаканами крепкого напитка под чахлыми яблоньками в огороде, когда летают жуки и стрижи, и несется с ботвы бодрый комар!..

Вот эти-то размышления, достоные Канта и Шопенгауэра, и были прерваны появлением двух маловицынцев, случайно сошедшихся возле избы, где автор проживает, а если точнее — напротив ее ограды.

— Здорово, Толян!

— О, Патя! Здорово, здорово!

— Ну-ко постой, покурь. Давно ведь не виделись.

— Но-о… Как живешь-то?

— Дак это… как сказать… Живем не скудно: купим хлеб попудно, купим пуд, поставим в кут, ходим да глядим — скоро ли съедим?

— Но-о… Хренишко-то стоит?

— Худенько жо! Изредка теперь. Изредка. А ты че? Поди, нову гулеванку завел?

— Хо-хо… Как-то зажал одну — часу не выдержала, заблажила, курва!

— Здоро-ов… Помнишь, как молодыми Пудовку-то в логах драли?

— Как не помнить! Где она теперь, та Пудовка?

— Не так давно померла. Уснула пьяная в бане — а та и загорись. Один череп да кости нашли.

— Во-она што…

— Винко-то жорешь?

— Как не жору. Нелегулярно токо. Как уж повезет.

— А робишь где?

— Токарю на пуговичной. Ране-то больно худо было, а теперь — ничего, даже зарплату дают. Тоже нелегулярно. Ишо дивидены какие-то обешшают: вы-мо теперь хозяева! Брехуны. Никогда работяга хозяином не был и не будет: не его это дело. А ты?

— Безработной теперь. Я ведь в МДО, в машинно-дорожном отряде робил, ты помнишь? А когда разгонять-то стали, начальство и толкует: берите, мо, мужики, свою технику по госценам, по остаточной стоимости! Я свой бульдозер и выкупил. Че-то… совсем немного отдал. Стоял он у меня за огородом. Стоял, стоял… Гляжу — ни дела, ни работы: ни огорода на нем вспахать — тяжел, землю курочит! — ни на покос съездить: одной солярки сколь сожрет; разве когда пьяный напьюсь да дорогу поравняю. Что, думаю, зря стоять железяке: она ведь ржавеет, ей нигрол, солидол, дизмасло надо, а за бесплатно-то их уже не возьмешь. Туда-сюда… Договорился с Костей Палилком… помнишь его? Возле базара живет, у строителей робил. Футболист, но! После армии за леспромхоз играл. На Нинке Евтеевой женат, Гришки Виноградова падчерице. Гришку-ту знашь? Да на ЗИЛе в райпо робил. Ищо с Сашкой Бажиным в соседях. Да Сашка-то! У него баба в шестом магазине, как раз на бакалее.