И все-таки отважный путешественник не пропал, не дали ему пропасть в родной земле. Сначала пригрела его бригада землекопов, потом выдвинулся в грузчики, — потихоньку самоотверженным трудом, безукоризненной честностью и способностью пребывать хотя бы полсмены в относительно трезвом состоянии добился он должности центровщика самолетов, койкоместа в общежитии для наземного персонала; по выходным он отправлялся с калебасой за пивом, и все удивлялись диковинной посуде. Напившись, он гибко, с прыжками, танцевал, стуча по пустой тыкве; иногда устремлялся куда-то, крича, что должен увидеть свою жену Мпунде и брошенного в Африке сына-инвалида. Его догоняли, успокаивали, и он засыпал с горькою усмешкой.

А как же самолет? Лет через пять на месте, где он стоял, нельзя уже было отыскать ни гайки; там по-прежнему был козий загон, и черный пастух жевал вонькую гадость, поминутно плюясь.

Придется сыну вождя, выпускнику Университета Лумумбы господину Околеле добираться в Россию иным транспортом: пусть воздушным, да не своим.

ГА-АНГХХ!

Очнувшись, Лизоля Конычева не сразу открыла глаза: прислушивалась, принюхивалась. Лежала она на чем-то твердоватом, но теплом: определенно, не земля! К тому же пахло избою.

«Поднимите мне веки!» — сказала она, подобно Вию, и тут же сама подняла их. Сбоку — бревенчатая стена с черным мхом в пазах; прытко бежит по ней таракан-альбинос. Сверху — потолок из плохо струганых досок. Она повернула голову, и оглядела избу. Большая дверь, метла у порога, лавка вдоль стены; окно высокое, в две узеньких створочки. Грубый стол под окном, косые табуретки… Могучая печь в треть избы. Худая бабка плетет лапоть на табуретке, ловко орудуя легким коточигом. Довольно чистый сатинетовый сарафан в мелких цветках, долгий нос упирается почти в предмет рукодельства.

— Э-ой! — сказала Лизоля.

— Че? — отозвалась старуха. — Не думала, не гадала, нечаянно попала?

Седые космы, синие глаза. Конычева помнила, как бежала от писателя, вознамерившегося вступить вступить с нею в интимную связь, — потом он отстал, затих шум сзади, можно было бы остановиться, передохнуть, — но она все бежала и бежала, как обретший второе дыхание марафонец: через чащу и овраги, через покосы и медовые укромы, спугивая тугоухих медведей и сытых волчих, рыжих ежей и сорок. Что-то гнало ее, словно сладкий небольшой бич — привыкшее к погоне животное. И вот она выбежала на поляну, солнце сыпануло в глаза, — тогда то, что держит мир сверху и снизу, стало соединяться, смыкая пространство: с выси падало желтое и голубое, а с земли — зеленое, белое, тоже голубое — от васильков на поляне; и вот когда две линии сошлись, — даль захлопнулась и погасла.

Она поднялась с жесткой лежанки, застланной ватным одеялом, расшитым цветными тряпочками. Пол был скрипучий, недавно мытый; Лизоля потянула грубо вытесанную из доски ручку; тяжелая дверь отворилась, и она вышла на крыльцо.

Изба стояла на краю маленькой поляны; присев за кустиком, киноработник и адептка Великого Учения оглядывала ее. Как бы два высоких пня подпирали избу снизу, вознося над землею. Но порой один из пней вздрагивал; толчок отдавался во всех бревнах, они тихо сипели в пазах. У крыльца лежала черная собака, вывалив язык; бродила коза с двумя козлятами. Жужжали шмели над высокой травою; ящерица стригла воздух с куста тонким язычком. На узкой выкошенной плешке драный петух возил крылом по земле, гадко клонил голову, двигаясь к молодой курице.

— Как красиво! — сказала Лизоля. — Природа прекрасна.

Она вошла в избу. Старуха гнулась над лаптем.

— Говори, красавица, — каркнула она, — каким чемором тебя сюды занесло? Ай, девка-девка!

— Да ну вас, бабуся. Занесло и занесло. Что за вопросы! Нет чтобы баньку истопить, попотчевать гостью, как положено.

— Ты со мной не шути! Дошутишься — и саму-то изжарю да съем. И кости собаке брошу. На, скажу, сладкую девку!

— Меня один подлец сильничать хотел, — Конычева поджала губки. — Я от него и бежала. А вообще я жениха ищу, — зачем-то соврала она. — Уехал в эти места, сказал, что даст телеграмму… Куда вот девался?

Старуха отложила лапоть, выпрямилась на табуретке.

— Отсель выбраться трудно. Попал — заводило, закружило, — и все, сгинул. Много таких. Я ведь здешняя хозяйка. Всех знаю, кто в окрестных лесах пропал. В эти две недели никто туто не закруживался. Одна баба была, девчонка еще семилетка, — дак оне вышли, целы остались. А боле никого. Ты не врешь ли? Гляди, отдам медведю.

— Вы меня не пугайте! — Лизоля топнула ногой. — То съем, то медведю отдам… Не забывайтесь! Я ответственный человек, работник кино. Помню, с Сережкой Шакуровым… и тут Людка Гурченко подбегает… ха-ха… и вся такая встрепанная…

Изба затряслась, заскрипела от ее истерического смеха.

— Но… — равнодушно сказала хозяйка. — Меня зовут Авдотья Лукинична. Ты выпей-ко молока, а то икота прохватит.

Козье молоко было густое, жирное, непривычного вкуса и запаха.

— Какое у вас интересное отчество! — гостью потянуло на разглагольство. — Лука — это ведь был такой апостол?

— Э, девка! У кого-то — апостол, а мой папа был домовой. Их завсегда луканьками и звали; теперь, сказывали, еще барабашками кличут. Ну, я много раньше родилась, а то быть бы мне Барабашковной. Ты ладно болтать-то! Давай узнаем лучше, куды твой королевиць пропал. Он к родне ездил, што ли? У нас ведь на дорогах-то и разбойницьки пошаливают. Давно-о их не видывали. Нахрок куралесил, помню… дак эть это когда было! Ишо в большу-ту войну… тогда больно народ заскудел… А в-окурат, когда ты набежала, какого-то мужика на дороге стрелили… да на его машине и укатили. Оставалась бы ты здесь, девка! — неожиданно ляпнула старуха. — Со мной не пропадешь, гладкой станешь.

— Ага! — залыбилась Лизоля. — Вы меня тут, небось, и замуж выдадите. За луканьку. Совет да любовь.

— Дело твое. — Авдотья Лукинична взяла коточиг, стукнула в пол: — Папа!

В углу обозначился некто низкий, косматый, с толстым телом и головою размером со средний чугунок.

— Ты послушай, што девка скажет. Она бает — суженой, мо, пропал.

Луканька что-то загудел, разводя короткими руками.

— Нет, ты слушай! — оборвала его дочь.

Конычева все качала головой, удивляясь.

— Сколько же ему лет?!

— Больно ты любопытна! — зло сказала хозяйка. — Ты веди себя учтиво, не лезь куда не надо. Кому ты здесь нужна? Пришла — гнется, спрашиват… Ступай, папа, я с ней сама разбираться стану.

— Нет! — Лизоля испугалась, прижала к груди кулачки, съежилась. — Не надо! Помогите мне! Бабушка, дедушко! Ой, пропаду-у!.. Ой, Тошинька, родно-ой!..

— Ну, то-то… Как, баешь, зовут-то его?

— Тоша… Антоша… Афигнатов Антон Борисович… Он это… в пещеру тут какую-то поехал. Думать, Учение познавать… Он должен был мне на почте письмо оставить — там, мол, будет сказано, как найти.

— Знаем мы эти письма. Пойдешь искать — и сама-то потеряешься. Зови птицу, папа.

Тот качнулся, подбежал к двери, — и, не откравая ее, исчез за порогом.

Настала тишина; старуха снова принялась за лапоть, Лизоля взяла зеленый веник и стала подметать пол. Мелкая пыль заполнила лучи, идущие от окна: они стали зримыми, их можно было ухватить рукою. Мыши пищали, пробегая под стенами и исчезая в неведомых дырках. Конычева чихнула, утерла рукою рот. «Га-агх! га-агх!» — послышалось снаружи. Дверь отворилась — и большая птица, распяливая крылья, показалась на крыльце. Потом она их сложила, вскричала гнусаво и скрипуче, и ввалилась в избу.

— Гд-д… Га-ангхх!..

— Глор-ор-ро… — клекотнула старуха. Она взмахнула рукой, подняла к потолку длинный нос и сильным голосом закричала: — Кло-отхо! Ш-шга-агль! Го-о… нг-нг!

Орел повернулся — и пошел, переваливаясь, вон.

— Ступай, — сказала Авдотья Лукинична. Она протянула Лизоле желтый клубок. — Знаешь, как в сказке? Бросай и иди. На, шанег возьми, — небольшой лыковый пестерек очутился в руках кинодеятеля.