Калоши привязаны к огромным ступням грязными бинтами…
— Знавал я нескольких могильщиков… Любопытные личности… Вот уж у кого стоит поучиться философии смерти.
Суетливо копаюсь в карманах. Достаю бумажку и шагаю наперерез…
— Вика! — каркает Люцифер, певец падших.
Стою, ощущаю напряжение надвигающегося нечто, качаюсь в нарастающих волнах кислого зловония, самой отвратительной смеси запахов тела, экскрементов, грязи, гнили, распада. Шарканье и клокотание все ближе. Лишь цветной фантик в руке — жалкая подачка Смерти.
Страшно. Невыносимо страшно. Кажется, что чудовищный голем пройдет даже не мимо, а — сквозь. Процедится через тело, пропитывая его своими миазмами, оставит стоять в скорбном бесчувствии — грязную, испачканную, отравленную.
Шаги замирают. Осмеливаюсь поднять глаза. Тычу куда-то в живот жалкой подачкой.
Безумный взор. Рычание — недовольно-вопросительное.
— Тебе… вам… — объясняю самой себе. — Покушать… Примите.
— Мертв мой товарищ, — бормочет чудище. — Было бы трудно уговорить его поесть… Манда, — выплевывает напоследок.
Люцифер поддерживает за талию, почти волочит к скамейке. Беззвучно хихикает.
— Вам еще рано туда, — убеждает. — Не стоит так отчаянно погружаться в их мир. Поверьте.
Верю. Слеза. Не могу сдержаться. Стискиваю очки и рыдаю как студентка-отличница завалившая экзамен после ночи первой любви. Утираюсь платком, сморкаюсь распухшим носом. Смесь отчаяния, облегчения, жалости, радости, ненависти…
— Что с вами, голубушка? — Нинель Платоновна. — Ах, это… Но ведь это было так ожидаемо, вы должны были подготовиться…
Утыкаюсь в ее плечо. Вот когда нужна мама, но вокруг лишь чужие, далекие, малознакомые и неприятные люди. Отчаяние схлынуло, оставив пустоту. Звенящую ледяную пустоту.
— Извините, ради бога, извините, — смотрюсь в зеркальце. Так и есть, глаза покраснели, нос и губы распухли, щеки — не щеки, а стена плача. Надеваю очки. Немного получше.
— Будут ли по мне так убиваться? — задумчиво вопрошает Нинель Платоновна, теребит вуаль.
— На такое способны лишь наивные юные любовники.
— Учту, милочка, учту. Где вот только найти их- наивных и, заметьте, бескорыстных? В моем возрасте их надо соблазнять интеллектом или карьерой, ха-ха.
— Странная тема для похорон, — признаюсь. Медленно движемся среди цветов и венков.
Нинель закуривает.
— Отнеситесь по-философски.
— Профессионально?
— Мы живем во время нескончаемых похорон философских идей и эксгумации философских трупов. Выбирайте сами, что лучше — копать могилы или рыдать в толпе. По мне так и то, и другое — пошло.
Пошло. Пошло играет оркестр. Пошло рыдает толпа. Пошло опускается в яму гроб. Пошло летят комки мокрой глины из рук, затянутых в перчатки. Пошлые речи — начало великой битвы за приватизацию идей. Ваша покорная слуга пошла до невозможности, ибо ничего не отыскивается в сердце, что не превратилось бы в ложь под воздействием магистерия брезгливо-скользкого интереса толпы. Так почему бы не отдать им на растерзание чужие мысли, чужие чувства, бросить обломок кости гения, в которую они вцепятся сворой голодных собак:
— И если вы интересуетесь биографиями, то требуйте не тех, в которых повторяется припев «имярек и его эпоха», но только таких, на заглавном листе которых должно значиться: «Борец против своего времени»…
Прости, Великая тень.
И еще, и еще. Хлесткие, обидные, невозможные слова, вбрасываемые в жесткий ритуал избавления от мертвичины. Жуются губы, переглядки, махание украдкой рукой, чье-то неловкое цепляние за локоть, а затем и вовсе безобразная сцена стаскивания истеричной дамочки с подмостков мещанского интереса к скандалам. Всегда любопытно посмотреть на бабенку, которую поябывал великий.
— Как? Вы не знаете…?
— Ну, дорогуша, это всем известно…
— И что он в ней нашел?
— В том возрасте и положении уже не ищут…
— Знавал я одного председателя совета, так у него ни одна соискательница не миновала…
— Да-да, он называл данный ритуал весьма забавно: «право первой диссертационной ночи»…
— А я слышал…
— Дура истеричная.
Люцифер похлопывает в ладошки. Одобряет. Пэр бледнеет, синеет, зеленеет, пытаясь сохранить свински-интеллегентное выражение лица — гнилая привычка избегать проблем. И ведь слушают! Давятся, обсасывают косточки, но слушают — напитываются новых впечатлений в скучнейшей жизни. Телевизионное «мыло» в прямом эфире. Где здесь скрытая камера?!
Не мечите бисер перед свиньями — схавают и не подавятся.
А затем пойдут на поминки — пить водку, есть пироги с капустой и судачить. Присягать надувшемуся от собственной значимости пэру, в душе хихикая над тем, как его обмазали дерьмом над могилкой родного папашки. Успокаивать последние конвульсии совести тем, что «этого давно ожидали», «все так делают», «я же не враг самому себе», «а что я с того поимею».
Полноте, по кому рыдать из стоящих в толпе? А ему уже все равно. Вот и выходит, что вся ненависть, презрение, отвращение — лишь к самой себе, сладострастное самобичевание, ведь так было приятно, когда он позволял себе шлепнуть по попке: «Глубже, милый, глубже… ну шлепни меня, шлепни, как в той порнухе…»
— Вы забываетесь, — шипит пэр. Скандал переходит дозволенные рамки.
— Kyss mig i arslet! — как можно вежливее отвечаю. Жаль, что в шведском пэр не силен. Сжимаю жалкий кулачишко и бью. С жалкой силой до боли в пальцах. Неуклюжий поворот, падаю, но никто не бросается помочь.
Вожусь в вязкой глине спившейся потаскухой. Память милосердна — она пожирает Теперь, оставляет в нем дыры забытья.
56. Лень
Редкое по своей вдохновляющей силе состояние полного ohuyeniya. Богат язык смыслами — одной лексической единицей можно выразить все. Пошла — pohuyarila, все равно — pohuj, подарить — vhuyachit\, богатство — всего dohuya, pizda — huyepriyemnik. Полное ohuyeniye — лень.
Лень есть мучительная сосредоточенность на главном. Физически — страдание херней. Психологически — барахтанье в мутном потоке сознания. Эмоционально — раздражение от бездарно теряемого времени. Душевно — подводных гад бесшумный ход. Тайная работа, непонятная самому и никому не нужная. Разве что вселенной, ожидающей тепловой смерти. А что? Неплохо. Безделье как способ неувеличения энтропии. Ну и страданий заодно.
Банально. Было. Мысль, пришедшая в голову, принадлежит вам, даже если ее обсосали еще тысячу лет назад. Успокаивающее утверждение, вот только кому они нужны — богатства чьей-то души?
Любовь движет миром, а не только чьим-то членом в чьей-то вагине. Хотя и последнее не так уж плохо. Для мира. Если на член надеть обручальное кольцо и возбудить, то возникнет эффект необратимой эрекции. Ни кончить, ни кольца снять. Неплохая пытка и не самая скучная смерть. Вот и жизнь такова — обручальное кольцо совести на набитой всяческими мерзостями эрегированной душе. Хочешь избавиться от мучительной невозможности разрядиться — режешь собственную душу, выпуская фонтаны крови. Совести больше нет, весь мир в твоих дерьме и сперме, а душа свернулась в поросячий хвостик. Ни в pizdu, ни в Красную армию.
Есть ли у зародышей своя религия, которая хоть как-то объясняет — зачем им нужно отращивать ножки и ручки в утробе матери? Что могла бы такая религия из себя представлять? Ничего кроме глупости: настанет день и вы покините мир сей — юдоль печали и тьмы, схлынут воды и откроется дорога к свету… И будете вы окружены заботой и любовью вашего творца, и сладкий нектар польется в ваш рот… Аминь. И похер, если тебя абртировали, выкинули в мусорный ящик, придушили пуповиной, подбросили. Эмпирические частности, которые не нарушают главного религиозного постулата — все вокруг zayebis\.
Какое счастье в бесплодии! Ни забеременить, ни, тем более, оплодотворить. Живешь как человек, и huj с ним, что подохнешь собакой. Все же лучше, чем мучиться собачьей жизнью ради умирания в окружении детей и внуков, уже отчаявшихся увидеть столь любимое тело засыпаемое могильной землею.