26. На пороге

Все спят. Тихое дыхание и шелест истекающей ночи. Кутаюсь в плед и смотрю на скрытый тьмой океан крыш. Редкие огоньки неведомой жизни. Ветер, вылизывающий новорожденный город. Бог творит мир каждое мгновение, так почему бы ему каждое мгновение не восстанавливать бесцельное скопище домов, дорог, людей? Что мы знаем о боге? Кроме того, что бог есть необходимое условие всякого трансцедентального рассуждения… Оператор всемогущества. Никто так беззаботно и безответственно не играет миром, как мы, философы. И никто с такой легкостью не доказывает и не опровергает Его существование.

Удивляться самой обыденности. Искать рай не на земле, а в своем сердце… Хотя… Рай. Рай может быть только утерянным. Он есть неизменная константа прошлого. Он вечно скрыт за уже минувшем поворотом. У него тысячи обличьев, но в одном они сходны — они в ретенции. Поток сознания безостановочно течет из прошлого в будущее, из рая в ад. В подобных координатах все переворачивается, прошедшее обретает зыбкость, непредсказуемость, притягательность, тогда как грядущее ужасает собственной определенностью — смерть и забвение, забвение и смерть.

Такова человеческая натура — в меру сил и возможностей перерабатывать планктон впечатлений, феноменов в твердый коралл памяти. Что есть память, как не коралловая отмель, Большой барьерный риф, чья восхитительная притягательность рождена застывшим известняком прошлого, дающего приют мириадам ярких, юрких иллюзий, что множатся под теплым солнцем случайной радости в теплом океане эмпирического покоя. Одно землетрясение реальности и воссозданный рай обращается в бурую пустыню.

Встаю, открываю окно, выбираюсь на крышу. Вдыхаю ночную прану. Только тот, кто не спит, знает таинственное чудо ночи. Глаза привыкают, сквозь мрак проявителя близкого рассвета проступают разводы теплой фотографии. Хожу. Только выхожденные мысли имеют ценность. Натыкаюсь на шезлонг исчезнувшего соседа. Как он там, в небесных эмпиреях? Стреляет косячки? Дрочит ангелих? Он отправился к звездам. Завидная судьба.

Как там сказал Л.? Книгу жизни можно прочесть только один раз? В ней ничего не исправишь, не перепишешь. Цензура времени абсолютна. Выпади такой шанс, чтобы было вырвано, что замазано, что исправлено? Лишь в философии можно объявить неправомерность тех или иных вопросов, но от этого она не перестают лезть в голову… Вызывать глухое раздражение, против которого лишь одно плацебо — внушать, что необходимо все-таки научиться не реагировать тотчас на раздражение, приобрести, развить тормозящие, запирающие инстинкты. Ведь вся духовная неразвитость, вся пошлость зиждется на неспособности сопротивляться раздражению: человек должен реагировать, он, словно глупый червяк, следует каждому импульсу. Гораздо существенней не мочь принимать решение, а мочь откладывать его.

Порой до невыносимой, кристальной ясности обостряется понимание — в жизни каждого человека бывает лишь один единственный взлет — точка концентрации, сингулярности, от которой захватывает дух, точка величайшего подъемы и… величайшего разочарования, ведь за ней — лишь спуск, падение, закат. Каждому должно закатиться, подобно солнцу, но каждый ли настолько прозорлив, как Заратустра, чтобы увидеть здесь мудрость? В подобной точке нет ничего особенного, в крохотной частичке жизни, она не выделена никакими бытийными ориентирами, любая мелочь, пустяк может стать спусковым крючком. Человек — книга? Человек — однозарядное ружье. Он лишь в собственной гордыне воображает себя охотником: выбирает цель, тщательно целится, готовится выстрелить, не замечая, что свой выстрел он уже сделал. Не здесь. Не сейчас. А в вечно потерянном раю, предпочтя плоды мудрости плодам забвения.

Порой ужасно хочется стать пустой, упасть, закатиться, раствориться без единого следа среди повседневной обыденности в очередях и сериалах, в сексе и пиве, хочется грызть орешки и плевать шелуху на асфальт. Что же мешает? Что вытягивает захлебывающегося котенка из ведра с водой, дабы вновь окунуть его туда? Агония… Безостановочная агония, вот что такое жизнь.

27. Сватовство

Осторожный стук в дверь. Даже не стук, поскребывание приблудшей собаки. Залезаю обратно в окно, натягиваю трусики, иду открывать. Так и есть. Герой-любовник. С ворохом свежих цветов. Весь грант просадил. Оторопело взирает на полу-нагэ:

— А… а-а-а… а где бюстгальтер?

Торопеть — очередь противной стороны. Слово-то какое — не лифчик какой-нибудь, а — бюст-галь-тер!

— Считаешь, он нужен? — прикрываю соски пальчиками — мистер Питкин в тылу врага. — Так и будешь там стоять?

Барбудос входит. Веник к себе жмет. Почему считается, что женщины от цветов дуреют? Как пчелы. Этакий глубоко законспирированный намек — тебе цветок и жужжи на кухни пчелкой. Фривольное подношение. Что есть бутон, как не самая обычная ботаническая вагина? Вон какие острошипы приволок, бутончик в опасности!

Бородач в некоторой растерянности. Розы без обертки, совать их нагой даме — исколоть объект перспективной пенетрации до безобразия. Стою. Развлекаюсь. Зад мерзнет.

— Вика… — физик откашливается. — Вика… Вы… выходи… за меня…

— За тебя? — заглядываю ему за спину. — А что там такое?

— Замуж… — Барбудос совершенно неожиданно краснеет, что очень подходит к его всклокоченной бороде. — Выходи за меня замуж!

— Не надо так громко и пафосно, — морщусь. — Чтобы перевести девушку в горизонтальное положение, вовсе не обязательно на ней жениться. Иногда достаточно и цветов.

Размышляю. Вспоминаю минувшую ночь. Что-то там происходило на столе. Все видится, как сквозь мутную оптику. Иногда мужикам нравятся, что их жен прилюдно поебывают. У каждого свой вкус, сказал факир и проглотил шпагу. Но тут Барбудос весьма оригинально выражается:

— Ты меня любишь?

Ohuyevayu.

— ?

— Ты меня любишь?

На глупый вопрос требуется мудрый ответ. Не мой:

— Любить следует тех, кто не умеет жить иначе, как чтобы погибнуть… Любить следует великих путешественников, ибо они великие почитатели… Любить следует тех, кто не ищет за звездами основания, чтобы погибнуть и сделаться жертвой… Ты такой?

— Вика, это глупо. Сейчас, в такое время…

— Философствовать не глупо в любое время. Кто-то философствует молотом, кто-то — вагиной. Что плохого в том, чтобы любить того, кто исполняет всегда больше, чем обещает?

Глаза Барбудоса опечаливаются.

— Я… я правда… я люблю тебя…

А ведь он что-то там поминал о жене на восточном побережье. Вытираю губы. Диагноз ясен. Необходимо срочно лечение.

— Подними веник повыше, — командую. Опускаюсь на колени, распускаю ширинку, достаю, беру. Прочтем болту Соссюру, как остроумно выражается дитя. Примечательно, но клиент не дергается и быстро возбуждается. Значит, не все потеряно для физики. Не люблю, когда пытаются натянуть девушку еще и руками, поэтому цветы очень способствуют языковому творчеству.

Окей. Теперь все должно быть в полном порядке. Механическая работа. Феллация. Ничего особенного, ничего примечательного. Даже физиологическим отправлением не назовешь. Отправление… И кто куда здесь отправляется? Остаюсь на месте. Для самовозбуждения — не время и не место. Разве возбуждается сексопатолог, выслушивая похотливые медитации пациентов над кляксами Роршаха? Хотя… Кто их знает…

— Не молчи, — отрываюсь на мгновение от кажаной флейты, — рассказывай что-нибудь!

— Что?

— Лекцию. Ты ведь лекции читаешь студенткам? Представь, что ты объясняешь нерадивой студентке какую-нибудь трудную тему.

— Х-х-хорошо…

— «Хорошо» — в смысле буду читать или «хорошо» — в смысле скоро кончу? — прикусываю зубками.

— Буду читать… Скоро кончу…

— Никакой определенности, — вздыхаю.

— С… су… существующие экспериментальные до… дока… доказательства… довольно…

— Как довольно?!

— …довольно основательно свидетельствуют в пользу идеи… в пользу идеи…