— Еще один ханыга!

На улицах Дуэ, Бланш, а также в маленьких барах в районе площади Терн каждый вечер можно встретить мужчин лет пятидесяти-шестидесяти: они ведут себя тихо, всегда устраиваются за одним и тем же столиком, играют в белот или манилью и слегка горячатся, только когда заговаривают о политике. Облокотившийся о стойку восемнадцатилетний парень в кричащем шарфе и плоской кепчонке время от времени бросает на них взгляд, в котором столько уважения и восхищения, сколько можно увидеть лишь во взгляде студента-медика, поедающего глазами своего профессора.

Сидящие за столиком люди тоже своего рода «профессора», важные господа: в своей среде они не менее известны, чем прославленные хирурги или во Дворце правосудия светила адвокатуры. Их отличает спокойная гордость и скука знаменитостей. Одеты они, как почтенные буржуа, у дверей их ждут автомобили, живут они в спокойных кварталах, владеют виллами в Ла-Варенне или на юге, иногда рысаками в Венсене.

Парень у стойки пялит на них глаза. Он пришел сюда как паломник. Он знает, что седой старичок, пьющий «виши»[29], — бывший головорез, которому одинаково хорошо знакомы тюрьмы как Южной Америки и Нью-Йорка, так и Пуасси. Сейчас ему принадлежат два самых крупных парижских зала аттракционов: его сосед — владелец кинотеатра, а толстяк с перстнями на пальцах — хозяин целого гаражного треста. Быть может, это фиктивные гаражи, где перекрашивают угнанные автомобили? Да нет! Он преуспевающий человек! Он уже достаточно богат, чтобы не заниматься темными делишками…

Парень никак не может привлечь их внимание. Он принял залихватский вид, прилепил окурок к нижней губе, обращается к официанту на самом модном жаргоне — все напрасно: господа за столиком его не замечают. Даже если бы они на него посмотрели, то вряд ли обратили бы внимание на этого простофилю. У молодого человека есть внушительный нож с наборной рукояткой, а с сегодняшнего утра — еще и пистолет. В полночь он выходит на улицу, взволнованный, словно идет сдавать на бакалавра, руки его дрожат, колени подгибаются. Одной рукой он ощупывает в кармане нож, другой — гладит рукоятку браунинга. Браунинг не заряжен. Что лучше: воспользоваться им только для устрашения или рискнуть и зарядить? Там, в бистро, партия закончилась; важные господа обсуждают последние выборы на Корсике. А он, один на ночной улице, заряжает оружие, потом разряжает: конечно, он готов рисковать по-крупному, но не сразу же головой! Ведь неизвестно, до чего дойдешь, если у тебя заряженный пистолет.

Три дня назад на улице Монжа он следил за винным погребком; его хозяин торгует еще и углем, ложится спать в одиннадцать, потому что с раннего утра отпускает товар. После этого за стойкой остается лишь хозяйка. Около половины первого она опускает ставни и спокойно подсчитывает выручку. Для поднятия духа молодой человек заходит по дороге в другие бары и размышляет о том, что через час ему идти на дело. О нем будут писать все газеты. Подружки по танцулькам будут шушукаться:

— Я тебе всегда говорила, что он крутой…

И, быть может, важные господа прервут завтра игру и скажут:

— А этот малый — парень не промах. Как-нибудь…

Улица Монжа пустынна. В плохо освещенном погребке за прилавком — одна хозяйка. Водрузив на нос очки, она читает газетные объявления. Парень шумно втягивает в себя воздух, толкает дверь и вразвалку подходит.

— Что вам угодно?

Мелькнуло ли у нее какое-нибудь предчувствие при виде этого багрового лица? Парню кажется, что она слегка попятилась, держа руки за спиной, словно хотела нажать кнопку в стене. Ничего не поделаешь! Нужно идти до конца!

— Руки вверх, мамаша! Гони выручку или будет плохо!

Сдается, женщина в полной растерянности. Она тщетно пытается открыть ящик кассы.

— Не стреляйте, сейчас найду ключ.

Простая женщина лет сорока пяти, не высокая, не толстая, крестьянского вида, с платком на плечах. Парень нетерпеливо ждет.

— Ну так где там твоя касса?

Женщина наклоняется. Потом выпрямляется и перегибается через прилавок, держа в руке что-то тяжелое. Проходимец получает удар: щека разодрана, нос кровоточит. У женщины в руке рукоятка, которой крутят механизм, поднимающий ставни.

— Сильвен, Сильвен! — кричит женщина.

— Иду! Иду!

Муж, и в самом деле предупрежденный звонком, влетает в одной рубашке в лавку, держа в руке большой револьвер.

— Эй! Ни с места! Брось свою пушку!

Настоящий усатый овернец; его голые икры покрыты черными волосами.

— Звони в полицию, Тереза! А ты — тихо там!

Бац! В качестве предупреждения сильный удар ногой в бедро.

— Хотел ограбить нас, подлец! Тихо, говорят тебе!

— Алло! Дежурная часть?

Когда подъезжает машина, парень еще хорохорится. С напускным спокойствием зажигает окурок своей сигареты. Несмотря на то что кровоточащий нос достоинства ему не прибавляет и — как это унизительно для будущего головореза! — что спичка дрожит у него в пальцах.

Бригадиру ничего объяснять не нужно. Он сразу все понял; первым делом опустошает карманы своего клиента, пробует пальцем острие ножа.

— И это ты называешь пером?

Бригадир пренебрежительно бросает нож на прилавок.

— Небось в первый раз!

— Я буду отвечать только в присутствии адвоката.

— Не очень напугались, мамаша?

— Не очень, — отвечает та, выпив стаканчик рома. — Я сразу поняла, что это новичок. Но все же… С этими молодыми никогда не знаешь. Они так волнуются, что могут и выстрелить.

— А ты — сними-ка подтяжки!

— Но…

— Снимай подтяжки. Так оно надежнее — не убежишь.

Полицейский, такой же усатый, как и угольщик, оглядывает парня с ног до головы и, взяв его двумя пальцами за нос, поднимает ему голову.

— Молокосос, — бормочет он.

— Поехали! — приказывает бригадир. — Спокойной ночи.

Интересно, важные господа все еще говорят о политике? «Нападение на торговку на улице Гренель». «Виноторговец обращает в бегство двоих грабителей на улице Санте».

Иногда бывает хуже: малый не предпринимает мер предосторожности, оружие заряжено и он по-глупому начинает стрелять, ох волнения опустошая всю обойму. Случается, что попадает в кого-то, в кого вовсе не целился, или задевает полицейского. Это имеет далеко идущие последствия, иногда даже кончается смертной казнью. Тогда он принимается плакать…

— Еще один простофиля, — говорят важные господа в кафе на улице Дуэ.

Нужно полагать, что все это никак не напоминает им о добрых старых временах, когда сами они не волновались. В те годы опасная, хорошо снаряженная банда могла бесшумно поработать на улице Сен-Мартен, потом на улице Клиши и в ту же ночь на улице Бобур. В результате ограблены три ювелирные лавки, причем все три — одним способом: ставни перепилены, а стены проломлены. У каждого из них уже было за плечами по десять лет центральной тюрьмы, и если через месяц или через полгода они входили в кабинет комиссара Гийома, это означало по меньшей мере пожизненную каторгу.

Что же касается «простофили», он чувствует себя в тюрьме таким одиноким и несчастным, что когда дело доходит до адвоката, он выбирает женщину. Как-никак что-то нежное, материнское…