За те последние дни я познала так много, как никогда раньше. Я больше смеялась. Мы чаще предавались любви. И каждый раз, когда мы любили друг друга, каждый раз, когда я смеялась над чем-то абсолютно невозможным, что Том говорил или делал, каждый раз я приобретала новое зернышко знаний о дикой природе, я узнавала какой-нибудь новый миф, я чувствовала, как щупальца приречного болота протягиваются ко мне и опутывают мое тело и сознание все больше и больше.

Том научил меня выслеживать зверей, ловить рыбу и, в конце концов, весьма прилично стрелять из лука, к тому же я неплохо овладела маленькой винтовкой „рюгер", которую он подарил мне. Я уже умела „читать" лес так же, как улицы города, и все меньше и меньше чувствовала в нем абсолютное, воющее, смертельное одиночество, подобное тому, что я испытала в то первое утро в чаще, когда я плакала среди ветвей Королевского дуба. Я ощущала присутствие животных, даже когда не видела их. Я начала понимать состояние леса в любое время суток: утренний и полуденный, лес в сумерках и в полночь — все это были разные страны, но я уже не была в них чужаком. Однако каким-то образом я все же сознавала, что никогда не стану их частью, как Том, и решила попробовать, смогу ли я принять лесной мир как форму жизни для себя самой. Спокойное очарование приречных болот начало потихоньку вкрадываться в мою душу. И, хотя я не понимала всего, что дикая природа означала для Тома, и, наверно, никогда не пойму этого, я все-таки видела, что в лесах существовало нечто большее, чем я когда-либо предполагала.

И, конечно, Хилари! Казалось, буквально за несколько дней она превратилась в существо из пятнистого света и зеленой тишины, чувствующее себя в лесу так же естественно, как молодой олень или дикая птица. Но от этого дочка не казалась мне менее красивой. Если бы я разрешила, то Хилари проводила бы все светлое время суток на болотах Биг Сильвер. Но я не позволяла ей уходить одной в лес дальше, чем я могла ее видеть. Девочка злилась, но Том поддержал меня, и она, если не пропадала в чаще вместе с хозяином домика, то сидела в козьем сарае или в корале. Мисси всегда следовала за Хил по пятам, и вскоре, где бы ни была девочка — внизу у ручья или на солнечной просеке, у заводи, где козы и утки грелись на солнышке, или на тропинке, ведущей к сараю, — за ней семенил степенный ряд таггенбургских коз, многие из которых находились в интересном положении. Даже величавый Вирбиус радостно блеял, лишь только Хил приближалась к нему.

Было очень смешно наблюдать дочку в окружении такого своеобразного фэн-клуба, но в глубине души я чувствовала холодок и что-то вроде благоговения перед ребенком. Хилари была похожа на современного Пана, облаченного вместо лавровых листьев в потертые джинсы. Мартин Лонгстрит смастерил для девочки маленькую свирель из ивы, и Хил постоянно носила ее с собой. А когда она сидела на солнце в кругу желтоглазых рогатых приверженцев и играла на своей свирели, в ней не было ничего от современности, кроме вылинявшей джинсовой ткани.

— Уау, — протянул Риз Кармоди, когда впервые увидел одну из подобных сцен. — Это почти пугает.

— По мне, так выглядит прекрасно, — решил Скретч. Он пришел с Ризом и принес свежий корм для коз, а теперь стоял в лучах яркого солнца и улыбался, глядя на мою дочку. Он слегка сгорбился, сложил руки на животе, будто от холода или от боли, и я опять подумала, как ослабел он за зиму. Глубокий кашель прошел, но Скретч сильно похудел, а когда обедал с нами, с трудом доел свою порцию.

— Что-то неважно ты себя чувствуешь, а, Скретч? — часто спрашивал Том, проницательно глядя на старика.

— Да нет, хорошо, — обычно отвечал Скретч. — Это уж больно вкусно, но я кое-что дома съел, когда уходил.

Но, когда, завидев его, Хилари вскакивала с места и подбегала к старику, он выпрямлялся, расправлял плечи и протягивал Дуни к девочке так естественно, будто он был молодым отцом, встречающим свою маленькую дочку. Хил бросалась в его объятия, а иногда он поднимал и кружил ее.

Хилари влюбилась в Скретча каждым дюймом своего молодого существа и вновь обретенного сердца. И теперь, чаще чем с Томом, она отправлялась в болота со стариком-чернокожим. Они уходили почти каждый вечер в холодных, все более длинных сумерках и по крайней мере раз в неделю проводили целый день в лесах, взяв с собой ланч, который я готовила для них. Хилари брала также с собой лук и свирель. Вначале я чувствовала некоторые опасения: во-первых, чему мог научить мою дочь старый чернокожий, бродя по своим заколдованным лесам; и во-вторых, я боялась за физическое состояние Скретча. Но вскоре Том успокоил меня относительно первого вопроса, а сама Хилари — относительно второго.

— Я говорил со Скретчем прежде, чем он стал брать с собой Хил, — объяснил мне Том. — Я сказал ему, что он не должен учить ее ничему, кроме знания леса и умения вести себя в нем. Ничему из наших — других — занятий. Он заверил меня, что все в порядке. Он даже сомневался, смогли ли бы мы научить ее многому из наших ритуалов. Но я знаю, он не скажет ей об этом ни слова.

Хилари часто возвращалась домой такой усталой, что сон смаривал ее раньше, чем она заканчивала делать домашние задания.

— Мама, я думаю, Скретч мог бы ходить целый день и у него даже не участилось бы дыхание, — однажды сказала мне дочка по возвращении из лесов. — Может, он и выглядит так, будто чувствует себя плохо, но в лесу мне кажется, что ему столько же лет, сколько и Тому.

— Скретч, ты не думаешь, что ходишь слишком далеко и слишком быстро для Хил? — спросила я однажды вечером, когда он привел, поддерживая руной, вконец измученную девочку.

— По мне, так она выглядит очень бодрой, мисс Диана, — ответил старик. Я не могла заставить его опускать слово „мисс". — Не беспокойтесь нисколько насчет мисс Хилари. Не сделаю я ничего, что могло бы навредить этому ребенку.

Хилари действительно выглядела хорошо, просто чудесно. Девочка немного подросла, а бледная худоба рук и ног превратилась в гибкие мускулы. Ее кожа слегка позолотилась от раннего весеннего солнца, волосы блестели от здоровья и казались иссиня-черными, а глаза ее переполнились радостью от сознания, что она теперь является центром Вселенной. Подобного взгляда я не видела у нее никогда, даже в лучшие дни жизни в Атланте. Я понимала, что первый раз за всю ее молодую жизнь моя дочка не боялась ничего и никого в окружающем ее мире.

— То, что Хил нашла Скретча, было одним из величайших событий в ее жизни, — поделилась я с Томом воскресным утром в конце февраля, наблюдая, как девочка и старик растаяли на опушке леса точно так, как это делал Том: вначале они были там, а затем просто исчезли. — Думаю, это потому, что он как бы заменил ей деда. Нет никакого сомнения, что в тебе она видит отца. Деда она никогда не знала: отец Криса был больше похож на главного администратора, чем на родственника, а мой отец умер задолго до ее рождения. Он любил бы Хилари. Его пристрастие к выпивке не повлияло бы на чувства.

— Не знаю, что случилось со Скретчем, — ответил Том. — У него бессчетное количество внуков, и, насколько мне известно, они надоедают ему так, что он удирает в леса на целые дни. А Хилари, без сомнения, задела какую-то струну в его душе. Я благодарю Бога за это. Как бы я ни любил девчонку, все же еще больше я люблю иметь возможность делать и другие вещи.

— Какие, например?

Том провел меня к меховому покрывалу, разложенному перед огнем камина, расстегивая на ходу мою юбку.

— Например, это.

— Да? А еще что?

— Это.

— Да, конечно, это. И потом, может быть, даже?..

— Может быть, даже… это, это и это.

— Ах вот что! О да, это — больше всего. Да, именно это.

— Господи Боже, сколько шума от такой маленькой женщины, как ты, — проговорил Том, когда значительно позже, в полдень, мы лежали на солнце, слегка потея от жара умирающего огня намина. — Какие-нибудь путешествующие яппи на шоссе, возможно, слышали тебя и вызвали полицию по телефону из автомобиля. И Гарольд Тербиди прибудет сюда, чтобы выяснить, что здесь происходит, а затем возвратится и расскажет всему городу. И что потом будут говорить о тебе в клубах, моя гордая лисочка?