Ни для кого не было секретом, что я училась на стипендию, но самыми нужными и всегда своевременными были чеки, приходившие из белого домика на улице Хардин и подписанные нетвердой рукой моего отца.
Да и к Крису меня привлекла именно длительная влюбленность в „нормальность" и упорядоченную жизнь. Это было какое-то скрытое влечение. Мне никогда не приходило в голову, что в этом непостоянном ветерке, в этом позолоченном эльфе, отпрыске одного из самых богатых и знатных родов города, есть что-то простое и обычное. Он сиял на моем небосклоне, подобно солнцу. Он стал выражением всего, чего мы так желали и чего были лишены.
В своем упрямом решении стать великим хирургом, в своем понимании страданий мира и в желании использовать состояние семьи в благих целях он напоминал молодого Кеннеди, который сумел сделать себя сам, завоевав людей своей неудержимой энергией.
Крис редко оставался спокойным, его остроумие было молниеносно. Но в нем было достаточно и весьма нежелательных качеств: богатство, светскость, наследственные консервативные взгляды — все это мне, девушке 70-х, было не нужно. Но я видела, что это и есть та самая безопасность и уважение, о которых я так мечтала.
Все складывалось так удачно, что напоминало красивый рождественский подарок, и тогда где-нибудь на уроке экономики или на улице мягким зимним днем по дороге к общежитию дыхание мое срывалось от радости и одной мысли, что на свете есть Крис.
В те дни я жила как в тумане, не веря в собственное счастье, и никакие доводы Тиш не могли пробиться через эту завесу. Намного позже, когда розовая дымка наконец рассеялась, я вдруг многое поняла и, схватив дочь, бежала. Обыденность и „нормальность", которых я так жаждала, стали сумасшествием.
Я понимала, что в глубине моей души скрывалась потребность в скандалах и возмутительных эксцессах. Я увидела: то, что я принимала за „непохожесть", отличительную особенность, оказалось на самом деле своего рода отклонением. Я думала, что быть самой собой означает сдаться перед тьмой. И когда я наконец убежала от нелепой жизни в Пэмбертон, к Тиш и Чарли, во многом это был побег от своего темного „я".
Я искала „нормальность" и обыденность, а вместо этого нашла двух чудовищ, одним из которых была я сама. Это было очень извращенное представление о себе, как, впрочем, и все предыдущие, но оно помогло мне в конце концов встать на ноги и найти свой путь. Если бы я не сделала этого, Хилари и меня давно не было бы в живых.
Но вначале я не хотела знать ничего, кроме того, что жаждала Криса, а он, как ни трудно себе это представить, хотел меня. И в конце моего второго, а его первого курса он поинтересовался, не соглашусь ли я обвенчаться с ним в кафедральном соборе Святого Филиппа после того, как Тиш выйдет замуж за Чарли в церкви Святого Мартина в Мейконе. Я ответила „да" еще до того, как он закончил говорить.
Первое, что он сказал после этого: „А я-то думал, что ты начнешь говорить о какой-нибудь ерунде: о Корпусе мира или походе к Белому дому в наш медовый месяц". А потом он заметил: „Надеюсь, теперь я могу получить тебя? Я терпел целый год, и не думаю, что смогу ждать дольше".
В ту же ночь мы стали близки в его спальне, в жаркой, душной маленькой квартире на Понс де Леон, в то время как Тиш с Чарли были в кино, а радио надрывалось модной песенкой.
У меня не было ни единого повода, чтобы не спать с ним. Свадьба состоится, уважение обеспечено, и мое невольное „нет" замерло на губах, и я легла в его тесную смятую постель. Сердце колотилось так, что, казалось, разрывало грудную клетку. И мы совершили то, что для всех людей становится рубежом двух времен.
Крис уважал мои инстинктивные, мягкие, но энергичные „нет" всегда, когда его руки пробирались под юбку или кофточку. Он равнодушно пожимал плечами, тем самым успокаивая меня. Но потом снова и снова заставлял беспокоиться, не добьется ли он своего иным путем.
Я не понимала, почему Крис предпочитает меня, ведь он мог иметь любую из позолоченных богинь Атланты, если бы только захотел. Но я знала, что он никогда не ответит на этот вопрос, а я его никогда не задам.
В конце концов, был закат 70-х, и по всей стране молодые женщины, если хотели, принимали противозачаточные таблетки и занимались сексом. Но мы жили на Дальнем Юге, и мои сверстники не слишком-то говорили о сексе, а многие не занимались им, с таблетками или без таковых, но те, кто все же занимался, не были по-настоящему довольны.
Но времена меняются, и великое, основное бедствие — беременность и страх бесчестья — почти исчезло, и не осталось ни одного веского довода, чтобы отдалиться от Криса, кроме подлинного ужаса перед новым, неведомым. Это было самое долговечное наследство, оставленное мне матерью.
Многие комплексы стираются, когда обнаружена их причина. Мой страх был объясним. После первой сильной тупой боли, когда Крис овладел мной, я почувствовала себя потерянной, опустошенной. Я почти задохнулась, будто пошла ко дну. Тут же, в ужасе, не зная, что это было, я стала неистово кричать, пытаясь освободиться. Я просила Криса остановиться, ощущая, что таю, исчезаю в огромном чувстве, темпом, как кровь. Мною овладела паника: у этой бездны, бездны наслаждения не было дна, и, наверно, там, внизу, меня ожидало забвение. Мой страх жил внутри, и это не были опасения любой другой женщины: беременность, позор, распутство. Это был страх полного исчезновения. Страх стать ничем. Попросту раствориться без следа…
Крис не слушал меня и не останавливался. Он входил в меня снова и снова, и каждый раз я, пронзительно крича, тонула в той изысканной смерти, стыдилась, ужасалась и изумлялась, что именно со мной происходит все это.
Я делала то, что любил Крис и о чем никогда не слышала ни до, ни после наших отношений. Мы с Тиш часто хихикали над „Камасутрой", но даже там я не встречала того, что проделывал Крис со своим гладким, жилистым и выносливым телом. В последний раз, взрываясь от гнева, брыкаясь и плача, я вдруг ощутила себя вертящейся под потолком бесстыдной китайской акробаткой. Моя мать, казалось, парила бок о бок со мной, пронзительно крича: „Позор! Ты должна лечь на спину и сложить руки как монашка!"
Когда он кончил в последний раз, я не могла двигаться и говорить, лежа на разметанной постели как труп. Я хотела бы лежать так вечно, не двигаясь, еле дыша, с холодной темнотой, опустившейся мне на веки, без этой колотящей и кружащейся красноты. Сердце билось с тихим, глубоким, протяжным и глухим стуком, и я не удивилась бы, если бы оно остановилось. Кажется, это было вполне возможно.
— Я полагаю, что проблема с замужеством решена, — улыбнулся Крис, приподнимаясь надо мной на локте. Невероятно, но он не выглядел унылым или взъерошенным. Он был похож на Питера Пэна — живой, нахальный и веселый. Я начала плакать.
Он раскаивался, был нежен, помог мне одеться и сказал, что не торопит меня и впредь не будет таким… изобретательным.
— Но я ждал тебя так долго, — оправдывался он, — а то, как ты кончила… Я думал, тебе нравится. Я никогда не слышал, чтобы так кричали.
— Я просила тебя остановиться… Я просила тебя снова и снова. Это было похоже… похоже на смерть, Крис!
— Я знаю, — сказал он, улыбаясь. — Говорят, что так бывает, когда лучше уже быть не может. Ты счастливица, Энди. Мы оба счастливцы. Некоторые люди пытаются достичь этого в течение всей жизни, но не получают, а мы сразу попали в десятку.
Мы оделись и вернулись к дому „Три Делт", по дороге задержавшись в таверне Мануэля выпить пива. До этого мы сотни раз заходили туда, но сейчас сделали это в атмосфере важности и необратимости случившегося с нами.
— Мы уже не те, что были до сегодняшнего вечера, — произнес Крис, с силой обнимая меня за плечи, когда мы входили во двор общежития, — теперь мы часть чего-то другого, часть целого. Я не думаю, что свидетельство о браке сделает нас более близкими. Ты чувствуешь это?
— Да, — сказала я, шатаясь на ватных ногах, ощущая скрытую, неопределенную боль, пронизывавшую, как иглой, позвоночник, — разумеется, чувствую.