Но Хилари не отказалась. Она посмотрела на меня со слабым, но заметным интересом, прочла письмо и вновь его перечитала. После этого она долго молчала, вновь закрыла свою дверь, и я услышала, как заработал телевизор. Перед самым обедом девочка пришла в гостиную и остановилась у моего стула.

— Он по-прежнему живет в городе? Ну, ты знаешь… Папа… — Хил произнесла это слово с трудом. — Прямо в городе, где заборы, тротуары и крошечные дворики?

— Думаю, да, — ответила я. — Я слышала, что у него есть квартира или городской дом, или что-то в этом роде рядом с больницей, всеми магазинами и большими зданиями.

С болью я подумала, что знаю, к чему ведут эти вопросы.

— Наверно, мне это понравилось бы, — через некоторое время обронила Хил.

— Тогда мы так и сделаем, — решила я. Боль росла, как приливная волна. — Я узнаю, сможем ли мы вылететь из Уэйкросса или Таллахасси. Поездка может быть интересна.

— Думаю… я бы хотела поехать одна, — сказала дочка, не глядя на меня.

— Ну хорошо.

Но мое сердце говорило, даже если мозг знал, что это неправда: „Я никогда больше не увижу тебя".

После нашего разговора Хилари стала чувствовать себя чуть лучше. Я согласовала через адвоката Криса дату приезда, все подготовила, купила билет, приобрела для дочки несколько новых платьев и даже элегантный чемодан и дорожную сумку. Чемодан и сумка стояли открытыми в комнате Хил и постепенно наполнялись охапками чистой отглаженной одежды. Каждая укладываемая вещь пронзала мое сердце, как стрела.

— Перестань, — говорила Тиш. — Ведь не на год же она уезжает. Всего десять дней. Мы многое сможем сделать. Может, съездим на пляж. Мы с Чарли не дадим тебе покоя ни на минуту. К тому времени, когда Хил вернется, ты от усталости будешь еле волочить свой зад.

— Вы не должны опекать меня, как ребенка, — надулась я. — Я не о себе беспокоюсь, я боюсь за Хил.

— Боишься чего? — спрашивала Тиш. — Фрик Харпер разговаривал с психиатром Криса в течение часа. Он даже беседовал с самим Крисом. Ты ведь говорила, что Фрик — за. Чего же ты боишься?

— Мне кажется… он причинит ей вред.

— Это в присутствии детского терапевта в доме? Опомнись, Энди! Ты боишься, что она вновь почувствует симпатию к отцу или даже полюбит его. Но разве так не должно быть? Не это ли и было все время частью проблемы?

— Никак не это, — заявила я, зная, что не права. — Я опасаюсь, что Крис будет… неуравновешен. Будет внимательным какое-то время, а потом потеряет к ней интерес. Станет таким, каким он был в прошлом году, когда мы уехали. Именно сейчас это опасно для Хил. Ей нужны последовательность и постоянство. А в данный момент только я являюсь залогом постоянства в ее жизни. Ты знаешь, как много она потеряла.

— А не кажется ли тебе, что скорее она является этим самым залогом в твоей жизни? Она не единственная, кто потерял очень много. — Я промолчала. Тиш подошла и обняла меня. — Может быть, вам обеим следует понять, что единственным настоящим залогом постоянства являетесь вы сами, — мягко проговорила она. — Вы можете потерять всех остальных, но не можете потерять себя. Может, пришло все-таки время понять это. А поездка послужит началом понимания.

— Я просто ненавижу тебя, когда ты становишься такой мудрой и приземленной, — воскликнула я.

— Я тоже, — спокойно ответила Тиш. — Приходи к нам сегодня вечером, посмотрим фильм с Кевином Костнером об игре в бейсбол, возбудимся и будем вести грязные разговоры. Это сделает тебя на пятнадцать лет моложе.

После разговора с Тиш стало легче, но ненамного. Мой ребенок чуть-чуть вышел из темной пещеры, в которую сам себя заключил, вышел, чтобы проявить немного внимания к Атланте, как чахлое растение, бессильно тянущееся к свету. И хотя это причиняло мне боль, как никогда не заживающая рана, ужасный страх за ее рассудок начал отступать. Часть моего сердца, принадлежащая Хилари, почувствовала некоторое облегчение. Но в другой его части облегчения не было. Боль, слезы и пустота… бесконечная, бесконечная пустота. И снова боль. И опять слезы. Я не нашла в Пэмбертоне ни безопасности, ни уравновешенности, ни покоя, а сама я отказалась от чувственности и восторга.

„Я заканчиваю это безумное волшебство", — сказал Просперо в „Буре" Шекспира. Интересно, чувствовал ли он внутри себя такую же бесконечную пустоту, когда волшебство исчезло, и такую же уверенность, что больше уже ничего не вернется.

За день до отъезда Хилари я услышала робкий стук в дверь и устало, в коконе ватной мрачности пошла открывать. Хилари и я накануне мало спали, как, впрочем, и много ночей до этого. Утомление сказывалось на нас обеих.

Мое сердце конвульсивно сжалось, когда я увидела стоящего на крыльце мужчину. Или опирающегося о крыльцо. Он был таким безумно худым, что больше всего напоминал кучу костей, свободно завернутую в пепельно-серую кожу и поддерживаемую тростью, сделанной из какой-то сухой искривленной лозы, обвитой вокруг крепкой жерди. Голова мужчины свисала на грудь, и хотя на термометре рядом с дверью было 92 по Фаренгейту,[105] он был одет в толстый, болтающийся старый свитер, горло закрывал вылинявший шарф, на голову была нахлобучена вязаная шапка. Я не боялась его — я инстинктивно понимала, что здесь не может быть никакой опасности, — но мне было страшно само чувство отвращения и ужаса. Я открыла рот, чтобы узнать, что нужно этому человеку, но в этот момент он поднял голову и улыбнулся. Я увидела, что это был Скретч.

Мощный прилив печали высосал воздух из моей груди, Скретч умирал. Я прочла это во всем его теле и увидела знание о близкой смерти в его глазах. Они были затуманены, как-то очень спокойны и теперь смотрели внутрь. Но когда старик улыбнулся, улыбка затронула и их. Я взяла себя в руки, улыбнулась в ответ и протянула руки гостю.

— Скретч! Ох, я так скучала по тебе. Я даже не понимала, как сильно скучала.

Он оттолкнулся тростью, сделал шаг и обнял меня. Я уловила старый запах Скретча — запах леса, древесного дыма, чистой высохшей на солнце одежды, но под этим было что-то новое. Темный, густой, скрытый, слегка напоминающий фруктовый аромат и легкий запах гниения. Я содрогнулась. Я поняла, что почувствовала дыхание ожидающей его смерти. Как хотелось надеяться, что он не улавливал этого дыхания, пока сам ждал ее прихода.

Мы постояли еще немного. Я поддерживала старика, чтобы он не упал. Даже под несколькими слоями ткани я могла чувствовать старые кости. Они были какими-то вялыми. Затем Скретч мягко прижал меня к себе и отстранился.

— Я пришел повидаться с тобой и с Хилари, — сказал он. Старик не вздыхал с усилием при разговоре, но слова его были слабыми, будто их подталкивало еле слышное дыхание. — Я узнал, что школы ваши на каникулах, и думал поймать вас дома. Слышал, что Хилари не больно хорошо себя чувствует и скоро уезжает. Я решил, что мне надо проведать вас всех.

— Входи, — пригласила я. — Садись и дай я приготовлю тебе что-нибудь выпить. Может, хочешь перекусить? У меня есть хороший старомодный лимонный пудинг, его сделала миссис Колтер.

Скретч вежливо отмахнулся от обоих предложений так, как делает человек, у которого мало времени.

— Не могу я долго оставаться. Моя девчонка скоро заедет за мной. Она подвезла меня, когда ехала в клинику с младшим. Ему делают прививки перед школой, это много времени не займет, хотя ладно, не откажусь от капельки виски.

Он все еще стоял, когда я принесла стакан. Скретч сделал глоток и вздохнул — слегка более сильный звук, чем его слова. Затем глянул на меня. Взгляд был таким же, как прежде, — спокойным, ровным и многое выражающим.

— Куда едет Хилари?

— Она едет… провести несколько дней со своим отцом, — ответила я, прокашливаясь. — Как ты узнал, что она уезжает? И что она была больна?

— Человек слышит о многом, — проговорил Скретч, не желая продолжать эту тему. — А как насчет тебя, Энди? Ты здорова? Тоже выглядишь не особенно хорошо.