Все мы люди; не только присяжные, но и судьи не чужды человеческих слабостей. Бывает, как ни стыдно говорить об этом, что раздражение, вызванное защитой, отражается и на напутствии председательствующего. «Ну, кажется, я ему наложил», – говорит он, разумея защитника; а присяжные отвечают: «Да, виновен и не заслуживает снисхождения», разумея, к несчастию, подсудимого.
Удостоверить в протоколе перевес обвинительных доводов в таком напутствии столь же трудно, как установить его оправдательный или обвинительный тон; между тем присяжные обыкновенно относятся к председателю с большим доверием, и его слова часто решают дело. Поэтому в сомнительных делах надо старательно избегать всего, что, не будучи необходимым для защиты, способно вызвать против защитника неудовольствие председательствующего. Недаром древние твердили своим ученикам: docere, movere, placere. Умейте склонить к себе расположение судей.
ГЛАВА IX. НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ЗАЩИТИТЕЛЬНОЙ РЕЧИ
Искусство речи на суде не входит в содержание этих заметок. Я говорил о нем в другом месте. Привожу здесь только некоторые указания, необходимые, чтобы предостеречь начинающих защитников от ошибок, чаще всего повторяющихся на первых шагах.
Нет худшего приема защиты, как несправедливые придирки и нападки на потерпевших. В большинстве случаев они говорят правду; присяжные и судьи на их стороне. Защитнику следует остерегаться того недоверия, к которому его естественно влечет сочувствие к подсудимому. Разбирается дело о растрате. Защитник говорит: «Потерпевший производит впечатление человека добросовестного; но на одном впечатлении нельзя основать решение дела. Как бы ни казался он искренним, правдивым, ведь если бы он явился со своим иском в гражданский суд, от него потребовали бы письменных доказательств, документов. Впечатление есть слишком шаткое основание для судебного приговора». Теоретически это так; но ошибка заключается в том, что присяжные видели и слышали потерпевшего, дававшего показание под присягой в самых сдержанных выражениях; у них сложилось больше чем впечатление – полное убеждение в его правдивости. Если бы защитник мог указать на реальные основания к своим сомнениям, тогда другое дело. Но обстоятельства дела только подтверждали то, что говорил свидетель.
«Я далек от мысли возбуждать какое-либо сомнение в правдивости потерпевшего....» – заявляет защитник. Как это хорошо, думают судьи и присяжные. «...но положение лица, так или иначе пострадавшего от преступления, обязывает нас к некоторой осторожности при оценке его показаний. Он невольно испытывает вполне понятное и совершенно извинительное неприязненное чувство по отношению к виновнику своего несчастья. Ему трудно удержаться на вполне беспристрастной точке зрения, и естественным последствием этого является некоторое преувеличение фактов, некоторое сгущение красок» и т.д. Этого достаточно. Потерпевшему уже нанесено оскорбление, и присяжные уже раздражены.
Два брата обвинялись по 1489 и 1 ч. 1490 ст. улож. Избитый крестьянин, еще на предварительном следствии заявивший, что прощает обидчиков, на суде изобличал обоих, но давал показания с совершенной незлобивостью. «Потерпевший, – сказал защитник, – видимо, говорил пред вами правду; но к его показанию следует подходить с известной меркой; надо задать себе вопрос: тот, кого бьют, не может ли он ошибиться, когда его бьет один, и сказать, что его бил и другой; если стать на эту точку зрения, мы должны признать, что потерпевшему могло показаться, что если его бил один брат, то его не мог не бить и другой брат».
Два арестанта обвинялись по 3 ч. 309 ст. улож. о наказ. за побег из арестного дома в уездном городе. Защитник сказал присяжным: «Я думаю, что, если бы подсудимые знали, какое наказание угрожает им за побег, они никогда не решились бы на такую попытку». Верная мысль: закон грозит арестантскими отделениями от пяти до шести лет. Но защитник сейчас же уничтожил хорошее впечатление, произведенное этими словами. Он продолжал: «Подсудимые признают свою виновность; но, мне кажется, главным виновником в настоящем деле являются не подсудимые, а сама администрация арестного дома. Вы видели, как был организован надзор за арестантами, вы слышали, как... вы знаете, что...» и т.д. Последовала филиппика против «администрации» в лице благообразного старика смотрителя, который в четыре часа ночи, за полчаса до побега, сам обходил камеры, зайдя, между прочим, и в помещение подсудимых. Какое разумное основание мог иметь этот «защитник» рассчитывать, что двенадцать здравомыслящих человек готовы в своем решении следовать нелепости, которой устыдился бы ребенок? Присяжные оправдали подсудимых; но я думаю, что, если решение не было единогласно, то голоса за обвинение могли быть вызваны только непозволительной развязностью основного довода защиты.
Молоденькая крестьянская девушка приехала в Петербург и в тот же день проходила со старшей сестрой по Сенному рынку, держа в руке кошелек; из кошелька торчала трехрублевая бумажка. К ней подбежал сзади какой-то бездельник, ударил ее по голове и вырвал деньги из кошелька, причем сильно оцарапал ей руку. По указаниям девушек в толпе присутствовавших был задержан молодой парень. Он был предан суду по 1642 ст. улож. На суде обе девушки утверждали, что узнают грабителя в подсудимом, и младшая утверждала, что городовой схватил его немедленно после грабежа, в четырех шагах от нее, прежде чем тот успел вбежать в толпу. А городовой показал, что похититель перебежал через улицу, но, увидав, что он спешит ему наперерез, вернулся назад и смешался с толпой. Подсудимый был молодой мастеровой, и хозяин дал о нем превосходный отзыв: служит на меcте пять лет, не пьет, не гуляет, посылает в деревню деньги. Кажется, нетрудно было выиграть дело, не задев никого. Защитник сказал: «Городовой схватил первого попавшегося под руку, потому что городовому надо выслужиться перед начальством; ограбленная девушка могла сама оцарапать себе руку. Да и самый грабеж не установлен. Почему не обыскали старшую сестру? Девушка, уже наученная петербургской жизнью, могла польститься на деньги и незаметно для младшей сестры вынула их из кошелька». Итак, городовой – негодяй, ограбленная девушка – лгунья, ее сестра – воровка. Это – система защиты.
Как я уже говорил, следует избегать спора со свидетелями. Гораздо лучше объяснить неверное показание ошибкой, чем ложью. Защищая Эмиля Золя против обвинения в оскорблении офицеров французской армии, Лабори повторял на каждом шагу, что вполне уверен в их безупречной правдивости, хотя в процессе Дрейфуса сам изобличал некоторых из них в лжесвидетельстве. «Они убеждены в том, что показывают, – говорил он, но они ошибаются... Их показания вполне добросовестны, но это-то именно и пугает меня... Повторяю, они вполне добросовестны в своих показаниях. Это не риторический прием с моей стороны; я так говорю, потому что уверен в этом. Но они введены в заблуждение...»
Личные препирательства, укоры, насмешки вообще не должны быть допускаемы на суде. С этим, пожалуй, согласится всякий, но мало кто соблюдает это. Молодые люди склонны видеть виноватых во всех, кроме самих себя и подсудимых. Полиция кажется им всегда недобросовестной, следователь и прокурор пристрастными, свидетели (со стороны обвинения) – недостоверными. Все это бывает и на самом деле, но далеко не всегда. А когда случается, то в большинстве случаев становится заметным само по себе и требует не страстного изобличения, а краткого намека. Предположим явную натяжку в предании суду при обвинении в преступлении, наказуемом каторгой. Следует ли защитнику обрушиться на прокурора суда и судебную палату? Только в самых редких случаях. Если ошибка вполне очевидна, и притом подсудимый внушает сочувствие, ранее не судился, тогда, при уверенности в своем уменье, можно, пожалуй, затронуть общественную сторону вопроса. При других условиях надо забыть о критике. Лучше всего выказать снисходительность к «происшедшему недосмотру», пояснив, что ошибки встречаются везде и оратор никого за них не упрекает; он только указывает на происшедшее недоразумение и необходимость исправить ошибку.