По взволнованно-напряженным матросским лицам Головизнин видел, что все матросы понимают, что другого решения быть не может. Когда после сигнала в машину «Стерегущий» ринулся вперед, многие сняли бескозырки и держали их в руках, как на молитве.

Расстояние между «Стерегущим» и крейсером «Сума» быстро сокращалось. Все слышнее журчала вода впереди. Нельзя было терять ни мгновения. Ливицкий припал к минному аппарату, точно обнял его. Астахов замер у заряженного орудия, прикидывая глазом дистанцию. Кружко и Ворожцов застыли в натужном внимании.

В томительном ожидании промчалось несколько секунд.

— Астахов, пли! — высоким, сорвавшимся от неожиданности и волнения тоном скомандовал Головизнин.

У орудия Астахова ярко вспыхнул огненный язык, бурое облако вихрем закрутилось перед дулом. Звонким выстрелом подал голос оживший «Стерегущий».

В свою очередь, борта японских кораблей замигали вспышками орудий. Наверху над «Стерегущим» оглушительно лопнуло. Мелким градом посыпались вниз осколки, поднимая на волне задорно подскакивавшие фонтанчики.

Неожиданно мокрый Бондарь притащил еще ящик снарядов. У орудия Астахова стало весело. Собравшиеся тут Васильев, Майоров, Бондарь, Максименко помогали Астахову заряжать и стрелять. Матросские лица разгорелись, языки развязались. Каждый снаряд они провожали шутками.

— Торопись, Астахов, пока япошка от нас не сбежал! Поддай ему пару! Вот это работа, будет помнить! — кричали вошедшие в азарт комендоры.

Между тем японцы, убедившись, что правый борт молчит, обнаглели. «Сазанами» подошел совсем близко, его снаряды все чаще впивались в «Стерегущего», разворачивали обшивку корпуса, разбивали палубные надстройки.

Назойливый натиск «Сазанами» приводил Головизнина в бешенство. Расстояние до «Сазанами» было незначительно, «Сума» тоже, должно быть, не подозревал, что у «Стерегущего» сохранились мины. Момент действовать ими показался Головизнину весьма удобным. Он приказал Кружко передать на правый минный аппарат, чтобы приготовились к стрельбе по «Сазанами». Вторую мину он решил пустить в крейсер.

— На правом! — окликнул он и, дождавшись ответного «есть на правом», скомандовал: — Правый, готовьсь! — Потом быстро придвинулся к машинному телефону и поставил «самый полный вперед». Худяков налег на рулевое колесо, направляя «Стерегущего» на крейсер «Сума».

Грозный, но необычный вид имел «Стерегущий», устремившийся в атаку. Черный дым валил из единственной уцелевшей трубы.

Исковерканные борта зияли пробоинами, в трюмах булькала вода, палуба курилась копотью притушенных пожаров, машина стучала натужно и громко.

Почувствовав рывок «Стерегущего» вперед, Ливицкий и Степанов с захолонувшим сердцем ожидали команды «пли». Они задерживали даже дыхание, чтобы оно не мешало им слушать.

И в это мгновение крейсер произвел по «Стерегущему» несколько выстрелов, перебив на русском миноносце рулевое управление. «Стерегущий» покатился влево.

То, что произошло, Головизнин осознал только через несколько секунд, в течение которых он увидел выражение отчаяния на лицах минеров, испуга и непонимания на лице Худякова. Как раз в тот момент, когда снаряды «Сума» разрушили рулевое управление, Ливицкий и Степанов выполнили его команду «пли». Взрыв, тряхнувший «Стерегущего», дал неверное направление обеим минам. Они проскользнули мимо вражеских бортов, не причинив им вреда. Головизнин судорожно взялся за ручку машинного телеграфа. Она поддалась легко, непривычно легко, но звонка не последовало: связь была прервана. Испуганный возглас Ворожцова, а затем оглушительный взрыв заставили Головизнина повернуться назад. Заволакивая небо, из машинного люка валил густой белый дым, пронизанный искрами плохо сгоревшего угля. Потом «Стерегущий» окутался паром, с размаху лишился хода, зарылся носом в жемчужную пену. Газы шимозы заполнили помещение кочегарки… Упали Комаров и еще два кочегара. Остальные едва стояли на ногах. Алексеев и Артамонов поочередно обливали друг другу головы из ведра и, видимо, освежались, так как выглядели бодрее и лучше других.

Новый разорвавшийся в кочегарном отделении снаряд разбил два смежных котла и перебил все паровые трубы, ведущие в машину. Миноносец вздрогнул, остановился. Белый горячий пар стал быстро распространяться во все стороны.

Матросы бросились к выходу.

Послышался резкий крик Зимина:

— Братцы, выходи наверх, будем сражаться вместе со строевыми. Погибать — так погибать геройской смертью!

Очутившись на палубе, машинная команда сбилась вместе.

Все жадно дышали свежим воздухом.

— Дыши, дыши, братцы, — мрачно шутил Зимин. — Все равно перед смертью не надышишься.

Поднявшись последним, Анастасов пошел к команде, размахнув широкие руки, как бы желая всех охватить ими.

— Братцы, ну чего вы тут стоите? Идите назад к машине. Сейчас исправлять будем!

— Исправлять?! — истерически воскликнул Хиринский. — Чего исправлять, когда нет больше машины, одни заклепки остались.

— Ваш-бродь, дайте людям немного отдышаться, — сказал Алексеев. — Вот отдышимся и пойдем на место. Сам за этим погляжу.

— Ну, дышите, дышите, — согласился инженер-механик и пошел к старшему офицеру.

Около передней трубы он увидел Сергеева. Командир лежал лицом кверху. Кто-то прикрыл ему глаза и лоб офицерской фуражкой. Анастасов поднес руку к козырьку, отдавая честь своему командиру, и грустно понурился, опуская глаза. Низовой ветер крутил и разносил по палубе искры и хлопья жирной, глянцевито поблескивавшей на солнце сажи.

«Ну, вот и траур по вас, Александр Семенович», — грустно подумал Анастасов.

Поднявшись на мостик, инженер-механик коротко, скупыми словами доложил старшему офицеру о выбытии из строя машины и свои соображения, что исправить ее на плаву едва ли возможно. Конечно, попытка будет сделана, но… Анастасов беспомощно развел руками.

Головизнин смотрел мимо Анастасова и прислушивался, не застучит ли вновь машина. Она молчала. И старший офицер вдруг с ненавистью подумал, что именно из-за нее всем придется погибнуть. В эту минуту он ненавидел, как личных врагов, отказавшиеся работать котлы и механизмы, словно издевавшиеся сейчас над его беспомощностью. Именно эта беспомощность, ставившая его, живого, мыслящего человека, в полную зависимость от мертвой машины, приводила лейтенанта в бешенство. Машина оказалась нужнее для спасения «Стерегущего», чем он.

Но это были уже мысли о поражении, от них нужно было избавиться. Головизнин стал стрелять в копошившихся на палубе «Сазанами» людей из своего кольта и был рад, когда оттуда немедленно ответили артиллерийским огнем. Ему казалось, что стреляют по нему, и он был доволен, что, несмотря на ливень пуль и осколков, находится на самом опасном месте, где и подобает быть командиру.

К стрельбе «Сазанами» присоединился «Акебоно». Они били с близкой дистанции. Снаряды были так горячи, что их осколки летели к «Стерегущему», окруженные облачками пара, и оттого, что этих облачков было неисчислимое количество, Головизнину казалось, что осколки скоро засыплют «Стерегущего» от ватерлинии до стеньги.[17]

«Ну вот и конец, вот и конец», — мысленно шептал себе Головизнин, перебирая и не находя на миноносце ничего, что позволило бы считать его по-прежнему боевым кораблем. Все, что было у «Стерегущего», все его жизненные нервы: артиллерия, подвижность, устойчивость, маневренность — все было поражено насмерть. Его беспомощно колыхавшийся на морской волне корпус, изрешеченный вражескими снарядами, остались защищать от всей японской эскадры с тяжелыми орудиями два десятка русских людей с ружьями. Миноносец был обречен на гибель вместе с защищавшими, его моряками.

И вместе с тем Головизнин видел, что люди «Стерегущего» этой обреченности не ощущают, что дух их непоколеблен.