— Мичман Кудревич резко изменился в Порт-Артуре. В Кронштадте он съезжал с корабля осенью, чтобы поохотиться за зайцами, а весною — за девушками. Здесь же с осени начал охотиться за всеми особами прекрасного пола, а что будет делать весной, неизвестно.

— Буду пожинать плоды труда своего, — под громкий смех кают-компании ответил мичман.

Но Кудревич ухаживал за Горской лишь потому, что никак не хотел признать своей неудачи у Лелечки, которая явно предпочла ему застенчивого подпоручика Алгасова. Успех у капризной красавицы Горской, хотя бы и показной, льстил самолюбию мичмана. Лидия Александровна была не только красива, кокетлива, но и своеобразно умна. Она считала себя артисткой и человеком без предрассудков, так как имела небольшой голос и охотно выступала в любительских спектаклях. Порт-артурские дамы недолюбливали Горскую и злословили по ее адресу, хотя втайне завидовали ее эффектной наружности, умению одеваться, но больше всего поголовному поклонению офицерской молодежи ее сценическим талантам.

Подъезжая к ее квартире, Кудревич увидел, что по тротуару одиноко прогуливается сама Лидия Александровна.

Он обогнал ее, остановил рикшу и пошел навстречу.

— Вы? — приятно удивилась она, бросив на мичмана взгляд, показавшийся ему долгим и необычно нежным.

Мичман увидел перед собой смеющееся лицо Горской и всю ее, нарядную, в большой шляпе, оживленную и словно сверкающую. Обаяние женской красоты вдруг захватило его. Тонкий и нежный запах ее духов кружил ему голову и щекотал нервы.

— Обязательно приходите сегодня в цирк, — нараспев заговорила Лидия Александровна. — Будет бороться, наконец, Мюллер с каким-то японцем сверхъестественной силы. Мы идем целой компанией.

— Есть, быть сегодня в цирке на борьбе, — с шутливой почтительностью козырнул мичман. — Но предупреждаю: смотреть буду не на борьбу, а на вас.

— На меня-а? — игриво протянула Горская. — Совершенно напрасно. Все мои помыслы сегодня заняты борцами. Я обожаю борцов, как вы шансонеток. Я все глаза прогляжу на их богатырские торсы, на бицепсы, на связки мускулов, играющих под атласной кожей…

— Тысячу извинений, Лидия Александровна. Но неделю назад вы уверяли, что обожаете только опереточных премьеров.

— Разве?.. Забыла. Знаете ли, на меня тело и мышцы влияют непосредственнее, примитивнее, чем голос. — Она вызывающе, бесцеремонно разглядывала мичмана, забавляясь быстрой сменой переживаний, легко читавшихся на его лице. — Держу пари, что вы ни за что не угадаете, где я только что была.

— Так точно, не угадал. Считаю пари проигранным.

— Как скоро! Даже потешиться не дали вашей недогадливостью! Завтракала с мужем в «Саратове». Но, кроме мужа, там были князь Микеладзе и трое борцов. Вы не ревнуете? По вашему торжественному виду и коробке конфет я вижу, что вы решили нанести мне визит. Не так ли?

— Когда идешь к женщине, не забудь подарки и плеть, — несколько невпопад произнес мичман, слегка опьяненный этой встречей и вместе с тем уязвленный оказанным приемом.

— Глупенький, глупенький, — с искренней и от этого особенно обидной насмешкой ответила Горская. — Когда вы и подобные вам мужчины идете к женщине, вы прежде всего несете самих себя. Вспомните замечательный миф о Самсоне и Далиле. Что остается от мужской силы, если женщина захочет изничтожить ее? Головы Олоферна и Иоанна Крестителя тоже не плохенькие побрякушки у женского кушака.

— Чтобы я потерял из-за женщин голову?.. Никогда! — воскликнул Кудревич.

— Посмотрим! — вызывающе сверкнула она глазами, в зрачках которых еще таился насмешливый огонек.

— Посмотрим! — в тон ей ответил мичман и стал вдруг откланиваться.

Горская протянула ему руку. Кудревич, стоя, поднес ее к губам.

— Не забудьте про сегодняшний цирк, — напомнила она.

И, когда мичман был уже далеко, крикнула вдогонку:

— Вам надо многое позабыть и многому научиться, мальчик!

Кудревич явился в цирк к концу первого отделения. В центральной шестиместной ложе он увидел Горскую и Галевич в обществе генерала Фока и супругов Франк. Ускорив шаг, он направился к входу в конюшню, у которого в свободной ложе сидела улыбавшаяся наездница Люся Боровская, дочь директора цирка.

— Смотрите, какой мичман подсел к нашей директрисе, — на ломаном английском языке сказал гимнаст на бамбуке Кабаяси Ону чемпиону двух стран Мюллеру. — Красивый юноша и усы красивые. Мадемуазель Люся улыбается ему так же ласково, как вам. Настоящая женщина.

— Я накормлю этого мичмана постным обедом, — зловеще пообещал чемпион.

— Следует, — сказал японец. — Пусть поглодает крабий панцирь, если мясо краба не для него предназначено.

Щеголеватый арбитр с ровным пробором на лоснившейся голове вышел на арену. Объявив звонким голосом о начале борьбы, он скомандовал: «Парад, алле!» Борцы под звуки марша с фанфарами гуськом обошли арену и остановились вдоль барьера. «Бокеруан — Франция, Рацциони — Италия, Мюллер — Германия и Соединенные штаты Америки», — представлял арбитр борцов одного за другим.

Пересевший на свое место Кудревич видел, как Горская и Галевич вслед за галеркой оживленно аплодировали наполовину обнаженным борцам. И то, что Лелечка была в это время чем-то похожа на свою многоопытную в любовных делах соседку, показалось мичману оскорбительным.

— Смотрите, каким безумным успехом пользуются борцы! Не только у дам, но и у скромных девушек, — сказал он своему соседу лейтенанту.

Бессрочная борьба Мюллер — Таваками стояла последней в отделении. В ноги Кудревича, обутые в шевровые легкие ботинки, несло холодом. Он решил пренебречь схваткой Италии с Францией и выкурить папиросу в буфете. Там готовились к антракту: расставляли на стойке крабы в горчичном соусе, бутерброды с паюсной и свежей икрой, с увесистыми ломтями ветчины. Выставленная снедь заслуживала внимания.

Бокал токайского показался мичману тоже совершенно необходимым. Он пил его не торопясь, маленькими глотками, когда влетевший в буфет лакей восторженно заорал:

— Ну и валяет японец Таваками американского немца, сейчас кончит! — и немедленно скрылся.

Кудревич поспешил на свое место. Вино бросилось в голову, согрело. В манеже все показалось ему более ярким, нарядным. Лелечка Галевич в каракулевом саке, в черном бархатном токе с белым султанчиком выглядела такой обаятельной, так живо напомнила ему мимолетный его успех у нее, что взбудораженное сердце мичмана зажглось снова ревностью к Алгасову. Мичман не мог оторвать от Лелечки глаз, пока гром аплодисментов не привел его в себя. Опустив взгляд на арену, он увидел, как Мюллер, зверски выкатив глаза, прижимал к ковру обеими лопатками распластанного и безвольного Таваками.

Музыка замолкла, было слышно шипение углей в дуговых лампах. Таваками, свесив руки вдоль туловища, шел в конюшню, понурившись. Арбитр торжественным голосом объявил, в какое время и каким приемом чемпион Америки и Германии Мюллер победил непобедимого чемпиона Японии Таваками.

Мюллер раскланивался, тяжело и возбужденно дыша. Его ноги, похожие на уличные чугунные тумбы, обтянутые нежно-розовым трико, заметно дрожали. Отдав последний поклон, он требовательно посмотрел на арбитра. Поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, арбитр объявил, что непобедимый чемпион двух материков, борец тяжелого веса господин Мюллер вызывает на борьбу всех и каждого, кто желает померяться с ним силами сегодня, завтра, когда угодно.

«Непобедимый чемпион» держался заносчиво, презрительно посматривая вокруг заплывшими жиром глазами. Его взгляд упал на Кудревича и несколько мгновений с вызовом задержался на нем. Нагло уставившись на мичмана, Мюллер сделал приглашающее движение на арену. Кудревич остался невозмутимым. Борец пренебрежительно отвернулся в сторону. Ни к кому не обращаясь в отдельности, намеренно громко, чтобы слышали все в манеже, пролаял еще срывавшимся после борьбы голосом:

— Смелый, сильный джентльмен нет в русский флот… Шэйм![14]