Глава 18

Комбриг Кутасов

— Петру Фёдоровичу Романову, самодержцу всероссийскому, слава! — кричит глашатай.

— Слава! — ревёт толпа.

Пугачёв снимает фуражку — он обряжен в парадный мундир Лейб-гвардии казачьего полка, пошитый за одну ночь, специально к торжественному вступлению «государя-императора» в Первопрестольную — и толпа срывает шапки и они летят вверх, кувыркаются, падают под ноги, и их затаптывают тысячи ног. Невиданное дело, самодержец склонился перед народом, согнул перед ним спину, но Пугачёв сделал это. Рёв толпы взвился к небесам, и Омелин подивился, как все эти люди не глохнут от своего крика.

— Спасибо вам, люди русские! — возглашает Пугачёв, и толпа мгновенно затихает, словно обратившись в единое ухо, ловящее каждое слово их правителя. — Спасибо, что поверили мне и за мною пошли! Что встали со мною против жёнки моей неверной! Что… — Но третье «что» уже тонет в новом рёвё толпы, не сумевшей удержаться себя.

Люди кричат, как оглашенные, некоторые от избытка чувств рвут на себе одежды и волосы, а в толпе орудуют ловкие мазы, успевающие резать кошельки и карманы, не забывая вовремя орать вместе со всеми. Но даже факт потери денег мало кого может огорчить в такой день. Царь-батюшка, подлинный император, вернулся, освободил Москву и теперь готов всю Россию освободить. А деньги, что? — пыль, мусор, эти спёрли, новые наживём, пущай и ворьё в такой день порадуется напоследок. Ведь пришёл в дом хозяин крепкий, сразу по нему видать, он быстро порядок наведёт и прижмёт всех воров да проходимцев.

— Вот и началось самое сложное, — сказал Кутасов, глядя на толпу приветствующих Пугачёва москвичей и жителей окрестностей Первопрестольной.

— Если ты, Владислав, думаешь, что война закончилась, — встрял Сластин, — то ты — не прав. Мои люди доносят, что готовится новая кампания против нас.

— Она начнётся, товарищ начальник особого отдела, — не поддержал панибратского тона, взятого Сластиным, комбриг, — не раньше следующей весны. Самое лучшее время для кампании прошло, пришла осень и скоро дожди размоют дороги, начнётся распутица, армии двигать станет невозможно. Так что мир нас ждёт до самой весны следующего года. И вот за это время сделать надо успеть очень много.

— Например? — поинтересовался Сластин, но Кутасов ему не ответил, только одними губами что-то произнёс, но начальник особого отдела не успел прочесть по ним ничего. А ведь это был его смертный приговор.

Сластин занимался рассмотрением расстрельных приговоров, которые следовало отправить на подпись Пугачёву. В отличие от Екатерины, «Пётр III» никаких клятв елизаветинских поддерживать не собирался, а потому казнили новоявленных врагов народа превеликое множество. Так будут поступать несколькими годами позднее деятели Великой Французской революции — казнили за одно только дворянское происхождение. Столбовых — сразу к стенке, а служилых сначала в тюрьму до выяснения, а там выбор — новой власти служить или опять же, к стенке. Но за теми, кто соглашался служить учреждался гласный надзор и большую часть их отправляли далеко на Урал, где они готовили новые полки РККА или служили инженерами на заводах. Непригодных к этим двум делам казнили без жалости.

— Довольно попили дворяне сии кровь народную, — говорил Пугачёв, всё больше прислушивающийся к словам своих многочисленных комиссаров, — пускай теперь на народ поработают.

Сластин проглядывал приговоры двоек и троек, а также особых собраний при трибуналах, только они имели право приговаривать к «высшей мере социальной защиты». Он почти не замечал фамилий и имён, а равно и обвинений врагам народа, лишь за один приговор, лежащий последним в пухлой пачке, глаз зацепился, как обыкновенно цепляется он за первый и последний листы. На этом приговоре стояла фамилия Сластин, имя — Семён, происхождение — рабоче-крестьянское, национальность — русский, семейное положение — холост, воинское звание/должность — военный юрист 1-го ранга/начальник особого отдела РККА. Сомнений никаких быть не могло. Это был его смертный приговор, и обвинение в нём стояло «предательство всех дел и интересов Российской империи», даже отметка о том, что заседание суда прошло в отсутствие обвиняемого стояла. Сластин был в ярости. Что это могло значить?! По привычке, он громко хлопнул ладонью о стол, придавив пятернёй злосчастный приговор.

И словно только этого и дожидаясь в кабинет его ворвались пятеро солдат в фуражках с синими околышами, такую форму носили все сотрудники особых отделов. Возглавлял их бывший сержант, вор и насильник, Голов. Сластин дёрнул из всегда открытого ящика пистолет, однако на него уже смотрели стволы пяти таких же.

— Не лапай! — рявкнул ему Голов. — Положи пистолет на стол. И не дури! Ты уже приговорён, сам видишь, и приговор подписан самодержцем нашим, так что живым тебя приказано брать по возможности. Будешь противиться, мы живо тебя кончим.

Сластин понял, что проиграл. Отчего-то вспомнился ему последний разговор с Кутасовым. Он положил пистолет на столешницу, намерено явным движением щёлкнув собачкой курка. Голов забрал его, сунув по-бандитски за пояс, махнул Сластину — выходи, мол, освобождай кабинет.

Это был первый в длинной череде арестов, прогремевших по армии. Большая часть расстрельных приговоров, что просматривал в свой последний вечер Сластин, пестрели знаменитыми фамилиями. Полковник Овчинников, спасший разбегающихся казаков после разгрома у Быковки, илецкий полковник Творогов, начальник всей артиллерии майор Чумаков, башкиры Кинзя Арсланов и Каскын Самаров, новоявленный гетман запорожцев Максим Кривонос, помилованный лично Пугачёвым за отвагу в битве при Арзамасе. И ещё несколько десятков фамилий. Их хватали ночами, команды особых отделов работали, не покладая рук. К концу этой череды Голов едва держался на ногах, ведь он принимал участие в арестах самых важных казаков. А именно, казаков и старшин башкирских, татарских, казахских и прочих степных народов, хватали и бросали в тюрьмы, в камеры, помнящие ещё узников Ивана Грозного.

А на их место вставали новые полковники, комбриги и командармы. Еремей Курыло, бывший командир 1-го Рабочего батальона, а теперь командарм 2-го ранга. Кондратий Балабуха, бывший командир 5-го Рабочего, а теперь комбриг, герой Арзамасской баталии, потерявший в ней глаз, но сражаться и командовать не прекративший. Байдак, это прозвище заменяло казаку имя и фамилию, бывший командир 3-го Рабочего батальона, теперь же командарм 2-го ранга, как и Еремей Курыло. Михаил Забелин, в недавнем прошлом есаул и пламенный оратор, а теперь командарм 1-го ранга, командир всей рабочей кавалерии, чьим первым заместителем стал бывший поручик Санкт-Петербургского карабинерного полка, нынче же комкор, Самохин. Эскадроны рабочей кавалерии создавались в противовес казакам Мясникова и степной коннице Юлаева. И лично преданы они были не «казацкому царю», а комбригу Кутасову, считая его своим настоящим командиром, не смотря на то, что многие превосходили его в звании на несколько рангов. Они, эти новые командармы, комбриги, комдивы и комкоры, занимали главенствующее положение в армии Пугачёва. А значит, уже внутри нового государства рабочих, крестьян и казаков за одну ночь произошёл переворот, власть сменилась, полностью перейдя в руки Омелина и Кутасова, вместе с армией. Ибо за кого армия, особенно во время войны, у того и власть.

И вот уже ранним утром, спустя всего несколько дней после торжественной церемонии вступления Пугачёва в Москву, в тронный зал, как и тюрьма помнящий Ивана Грозного и предков его из рода Рюриковичей, где в резном кресле с высокой спинкой сидел Самозванец, вошли Омелин с Кутасовым в сопровождении нескольких десятков гренадер во главе с комкором Косухиным. Тронный зал был полупуст, что несколько удивляло самодержца-самозванца, он оглядывался по сторонам и всё никак понять не мог, куда это подевались его верные товарищи-казаки, с которыми он прошёл от Яицкого городка до Москвы. Однако спрашивать у Юлаева или Мясникова он не мог. Как же это, царь и не знает? Царю положено всё знать.