По дороге туда мы сделали остановку — навестили наших друзей — американских индейцев, живущих в саванне. Они оказались отличными охотниками и коллекционерами, и мы окончательно сдружились, выпив с ними неописуемого, жуткого вермута — здесь это самый популярный напиток. Я все еще упрямо верил в то, что маленькие ночные обезьянки, дурукули (Aotus), должны водиться где-то в лесных массивах, окружающих саванны. Я предполагал, что они спят в дуплах, и после длинных и долгих разговоров, подкрепленных очень хорошими фотографиями зверьков, мне удалось склонить на свою сторону маленького вождя с умными глазами. Он изложил мое предложение мужчинам своего поселка, которые нарушили обычную сдержанность американских индейцев, выразительно ворча и крякая. Затем я назначил очень высокую награду за первую пойманную обезьянку, на том дело и кончилось.

Здесь я беру на себя смелость закрыть вопрос о дурукули, упомяну только, что в этих местах эту обезьянку хорошо знают под названием «найт-ап», что может означать «ночная обезьянка» (аре), или мартышка. Мне сообщали, что зверек маленький, пушистый и хорошенький, но поднимает несусветную возню по ночам. Меня также уверили, что я очень скоро получу несколько зверьков. Тем временем мы побывали в разных уголках страны и оказались на стоянке «девяносто первый с половиной». И вот наконец настал день, когда после долгой работы в доме и поблизости нас потянуло пройтись по лесу.

Мы с Альмой решили прогуляться в места, расположенные за горой Дондерберг (восьмисотфутовым холмом, стоящим возле вырубки), по тропе местных старателей-одиночек. Тропа пересекала южный отрог холма и несколько миль вела сначала вверх, а затем вниз, в долинку, где и кончалась у ям, небольших туннелей и карьеров — следов хищнической добычи золота. Дальше вверх по склону тянулся девственный лес, и мы пошли по компасу на северо-восток. Когда мы оставили позади старательскую тропу, утренний туман только начинал расходиться.

Под деревьями на чистой от подроста земле сновали бесчисленные стайки похожих на куропаток маленьких бурых птиц, которые, вороша толстые слои сухих листьев, поднимали громкий шорох, так что мы все время были настороже — нам казалось, будто это ходит какое-то крупное животное. Не успели мы привыкнуть к обманчивому шороху, как мимо промчалось животное, которое я давно мечтал добыть. Это был очень мелкий олень, не выше двух футов ростом, ровного светло-серого окраса, с маленькими, тонкими и прямыми рожками. Ножки его казались очень толстыми и мохнатыми, и я мог бы принять его за разновидность пуду, животного, до сих пор для этих мест неизвестного. Оно проскочило совсем близко, но выстрелить я не успел. Затем мы увидели очень мелкую агути, почти черного цвета, которая остановилась посреди естественной полянки и в упор смотрела на нас.

Ее я уложил на месте вопреки своему обычаю. Эта неожиданная меткость меня только разволновала, зато жена была очень довольна и горда — она одна на всем свете не считает меня безнадежным мазилой. Нам не хотелось целый день таскать за собой добычу, и мы вернулись к большой скалистой расщелине, которую потом сможем легко отыскать (эту часть леса мы знали неплохо), увязали тушу в мешок и подвесили повыше между двумя деревьями. Больше мы свою добычу не видели, как вы, должно быть, сами догадались.

Добравшись до вершины второго холма, мы присели покурить. Точнее, я присел на толстое упавшее дерево, а Альма слонялась взад-вперед, как маятник.

— Ты не устала, дорогая? — спросил я.

— Нет, не… — Пауза. — Да, да, конечно, — отвечала она, и я почувствовал, что в ее душе идет какая-то внутренняя борьба.

— Так в чем же дело? Может, ты хочешь домой?

— Нет! Но… я не хочу садиться на это дерево, — сказала она, упрямо сунув палец в рот.

— Почему?

— В нем, наверно, полно скорпионов.

— Что за бред! — воскликнул я с истинно мужской категоричностью, которая так раздражает наших жен. — Разве ты забыла, что мы собираем скорпионов? А этого достаточно, чтобы здесь их и не было.

— Прошу тебя, не заставляй меня садиться!

— Дурочка, да здесь ни одного нет! Смотри! — вскочил и рассек кору дерева своим мачете.

Отвалился целый пласт коры, и Альма громко завизжала — из-под коры выпали два самых громадных, толстенных скорпиона, каких я только видел в Новом Свете. Вся коряга была ими прямо-таки нашпигована. Сам я сидел прямо на мамаше с многочисленным потомством. В результате оба мы пришли и восторг, хотя по разным причинам, и бутылочки начали наполняться добычей.

Мы продолжали крушить дерево, пока не добрались до места, где оно было достаточно разрушено и его можно было растащить на куски, открыв центральное сквозное дупло. Оно было выстлано мелкой, как пыль, трухой от сгнившей древесины, а на ней лежал, как нам показалось, ярко-зеленый листок. Я уже перебрал в уме немало вариантов объяснения, как туда попал свежий зеленый лист, когда осознал, что смотрю па одну из самых замечательных лягушек на свете. Она была длинненькая, тонкотелая, с очень длинными стройными лапками, и вся ярко-зеленого, как свежий лист, цвета; от носа через каждый глаз и по бокам шли две переливающиеся ярким золотом полоски, сходившиеся к задним ногам. Альма бросилась на нее быстрее, чем на живой алмаз самой чистой воды, схватила И перевернула на ладони. Брюшко у лягушки было блестящее, черное, с пятнышками яркого небесно-голубого цвета.

Затем мы спустились по дальнему склону холма и повстречали большую стаю обезьян-ревунов. Мы неожиданно вышли на них, точнее, оказались под ними, и крупный самец, забравшись на верхушку дерева, несколько минут ревел, собирая стаю. Это нас заинтересовало, мы сели понаблюдать и проверить, правда ли, что обычно ревет только один самец. Он распевал за целую стаю, издавая самые разнообразные звуки, но никто его не поддерживал. Можно было поверить, что непрерывный рев в течение дня и ночи — дело одного «певца»; однако я сам видел, как на реке Коппенаме целая стая ревела хором — значит, все-таки время от времени они подражают толпе фанатиков на митинге.

Спустившись к подножию холма, мы тут же стали снова взбираться по склону. Мы уже примирились с долгим подъемом, но неожиданно земля стала ровной, а деревья — более низкими: мы шли через редкую поросль, словно через сад, озаренный солнцем. Совершенно неожиданно вышли к широкой полосе открытой саванны. Среди нее точками виднелись многочисленные стервятники, и она была вдоль и поперек исчерчена игрушечными звериными тропками. Тропки, не больше четырех дюймов в ширину, без единой травинки и безжизненно-белые, были протоптаны в белом, сплошь покрывавшем землю песке. Должно быть, эту сетку тропинок создали постоянно пробегавшие здесь пака, агути и олени.

Становилось ужасно жарко; роясь под трухлявыми стволами в поисках мелких существ и наблюдая за разными животными, мы сильно задержались в лесу. Поэтому пришлось спешить; мы обошли саванну с северо-восточной стороны и оказались возле прелестного озерца с кристально прозрачной янтарной водой и ослепительно чистым, усыпанным белым песком дном. Озерцо осеняли высокие пальмы. Оно питалось проточной водой маленького ручейка, бегущего к далекой реке Суринам, и оказалось глубиной всего пять футов, что вполне устраивало Альму. Понятно, что весь остаток дня мы купались в этом природном бассейне.

Я никогда в жизни не видел такого идиллического местечка. Прохладная зеленоватая тень от нависших арками перистых пальмовых листьев, ровная, как газон, травка на берегу бассейна и пышные купы водяных растений с душистыми оранжевыми и белыми цветами, похожими на орхидеи. Кроме нас в долинке обитала большая стая невероятно пестрых попугаев, которые, непрерывно болтая, перепархивали с дерева на дерево. Ни малейшего ветерка, и тысячи сверкающих золотых бабочек тучами поднимаются и опускаются к мелкой воде у берегов. Доре изобразил рай так же точно, как и ад. Эта декорация была приготовлена самой природой для Адама и Евы; даже яблоки тут имелись, но Альма нарушила традицию. Она так и не рискнула их попробовать, хотя они были приятного розового цвета и росли на дереве, похожем на дикую яблоню. Память об этом дне мы сохраним до конца жизни.