Здесь вообщ-то то же, море вынуждает людей сплачиваться, но здесь был еще какой-то душок, что-то расчетливое, торгашеское от одесских блатмейстеров, и еще показное: клеши, тельняшки, мичманки, совсем не популярные на севере. Но самым вредным, на мой взгляд, было землячество. Я думаю, что возникшая много лет спустя армейская дедовщина, имела корни в землячестве. На судно приходили люди с одних районов и даже с одного села. А я чужой, тем более откуда-то из России, и меня начали проверять на прочность. Сначала перед самым обедом прямо камбуз влез здоровенный парнюга с шестимесячной завивкой черной шевелюры и, схватив половник, полез в суповой бак. Я осторожно перехватил его руку и вырвал черпак.

— Пошкерю, салага,—  захрипел парень, ища что-то на столе.

Я уже почувствовал знакомый одуряющий прилив крови к голове. Но в этот момент в дверях камбуза появился капитан:

— Ты что тут делаешь, Цыплак?

Лицо у парня сразу потеряло свой наглый вид:

— Та не можно же исты чего он наварил.

Капитан взял черпак и налил себе ухи, сел к маленькому столику в углу. Молча выхлебал уху и выплюнул кости, рявкнул:

— Пошел вон, Цыплак, барина из себя корчишь! Не можешь есть уху — жри дерьмо.

Цыплак, бросив на меня злобный взгляд, выбежал с камбуза.

Раздав обед, я вышел в кают-компанию с большой чашкой ухи и начал есть, посматривая на сидящего в углу Цыплака.

— Шо вылупился,— ощерился Цьшлак,— чо не бачил?

— Бачил, бачил, и не цыплаков, а пивунов разных, индюков тоже…

Цьшлак покраснел…

Я засмеялся:

— Салага ты, Цьшлак, закон моря не знаешь… Счеты на берегу сводят. Считаешь, что должен я тебе. Спросишь, я отвечу…

В море… Если бы не закон, распрямил бы я тебе кудри, сунул бы рылом в уху…

В кают-компании засмеялись. Капитан тоже усмехнулся и, взглянув мне в глаза, кивнул:

— Есть пословица, Цыплак: «не зная брода, не суйся в воду!..»

— Та я же его…— поднялся Цыплак.

— Сиди, Пивун,— рванул его сидящий с ним боцман,—  а то як вмажу в ухо, так и заснешь, сказано — на берегу, значит, на берегу.

А ночью, уже сквозь сон, я услышал странное движение на палубе…

Я быстро натянул брюки и, сунув ноги в сапоги, поднялся вверх. Судно стояло, потушив все огни. Относительно недалеко чуть поблескивали огоньки какого-то селения. Кто-то, темным силуэтом стоящий на носу, сигналил берегу фонарем. Через минуту оттуда тоже замелькал красный огонек и послышался слабый рокот лодочного мотора, а потом к борту уже на веслах подошла довольно крупная лодка, даже скорее ботик, со стоящими на борту темными фигурами. С лодки что-то спросили, а с судна ответили, и к нам на палубу поднялись люди. Скрывая полой свет фонаря они осветили синевато-белые брюха огромных осетров, которые штабелем лежали на палубе, и их тут же начали перегружать в лодку. Один из прибывших прошел к капитану и почти сразу вышел вытирая тыльной стороной руки губы. Затем лодка отчалила на веслах и исчезла в темноте ночи. Потом уже зарокотал мотор. И снова тишина, и снова световой сигнал. К берегу они тоже подходили с опаской, на веслах. В этот миг судно сделало крутой поворот и пошло, ходом уходя в море.

— Ты что-нибудь видел, кок? — внезапно спросил появившийся рядом капитан.

Я пожал плечами.

— А что я могу тут увидеть? — темнота.

Капитан засмеялся:

— Ничего, кроме этого,— он положил мне в карман рубахи пачку пятерок.— Это твоя доля.

Ночью судно заходило в Азовское море и ловило осетров, а покупали рыбу ресторанщики, делавшие из осетрины шашлыки и выбиравшие икру. Конечно, капитан, стармех, штурман брали себе львиную долю, но они и отвечали за все, и платили рыбоохране, которая брала деньги за сон в рабочее время. Но и команда тоже кое-что имела. Конечно, я знаю, можно возопить, а где же совесть, вылавливать ценную рыбу… Но если отец — вор, да еще пропагандирует свою профессию, не мудрено, если и дети станут ворами.

Если можно беспощадно высасывать море и землю и истреблять целые стада сайгаков для планов на мясопоставки, то кому же и что нельзя?

На следующий день я варил пряную острую уху по-гречески из осетровых голов.

— Я думаю, мы с тобой сойдемся, мне кажется, я тебя понял,— проговорил капитан, попробовав уху.

Придя на берег, я нашел себе квартиру, вернее, комнату в частном доме, так как в общаге рыбопорта жить было невозможно. Лично мне из такой общаги путь был только в лагеря, в тюрьму, если не дальше. Моряки приходили с моря и уходили, а общага не просыхала, сотрясаясь от постоянных драк. И сведений счетов.

Причем, как правило, причины драк были никчемны, сначала возникала какая-нибудь банка по работе. Один рассказывал, а другой говорил: «Брешешь ты все!» Рассказчик возмущался и заявлял, что он правдив, как сама правда, а вот слушатель брехун и все отцы и деды были у него брехунами. Далее следовало физическое доказательство, потом, после драки пили еще и мирились, уверяя друг друга, что готовы тут же отдать жизнь за другого. Временами кого-нибудь убивали или калечили. Но я не искал дурацких приключений.

Хозяйкой у меня была уже пожилая, склонная к полноте женщина, постоянно торгующая на базаре то рыбой, то фруктами и очень говорливая. Но вот соседом моим и племянником моей хозяйки оказался тот самый Юрка Цыплак.

В первый выход на берег все обошлось вроде бы мирно. Цыплак натянул клеши, тельняшку, выпустил из-под мичманки чуб и молча ушел в город. В основном все гуляния происходили на приморском бульваре. Нарядные и веселые курортники, рыбаки, местные и изредка щеголяющие белизной формы морские офицеры. Тут же гремела музыка танцплощадок, пропитанная легким шелестом волн и букетом духов, моря, табака и вина. Все это вместе напоминало какую-то навязчивую рекламу, витрину не очень богатого магазина с очень большими претензиями, А в лицах людей, в их глазах был какой-то охотничий блеск: быстрей, скорей, взять, схватить, не опоздать…

Моя хозяйка кроме торговли занималась сводничеством, ублаготворяя состоятельных курортниц. Однажды я видел у нее одну такую, лет 30-32, разведенка из Красноярска, очень богатая, вся обвешанная золотом цветочница. Она заводила и разводила цветы, продавая их в городе. Она отвергла трех женихов или, вернее, кандидатов в любовники. Коренастая, краснощекая, с волосатыми крепкими ногами, она осматривала кандидата, как крестьянка, покупающая корову.

Мне запомнилась ее сентенция, с которой она отвергла одного парня: «У него нижняя губа большая, отвисает… Он склонен к философии, а я не люблю философов».

У нее было много денег, и она, в общем-то, не была уродиной, и, кроме того, она умела предлагать себя так же, как и свои цветы. Потом я видел ее на пляже с каким-то кавказцем: усатым и горбоносым.

Второй раз Цыплак в изрядном подпитии зашел к тетке и, там добавив самогону, пришел ко мне.

— Все чтешь, ума набираешься… А дураком умрешь…

Я согласно кивнул:

— Все умрем.

Но мое согласие и уклончивость показались ему страхом с моей стороны.

—  Вот ты здесь сидишь, а жинка твоя там…

—  А тебе-то что, держи свою за подол.

—  Ишь как запел, кацапюга,—  рыкнул Цыплак…

—  Ты что хамишь, стерва? — наливаясь злостью, спросил я.

Цыплак схватил со стола бутылку, треснул ее об стену, встал, раскорячившись, и вытянул руку с осколком острого стекла…

В тот момент я с маху ударил его табуретом по голове, не знаю, был ли старым и дряхлым этот табурет или Цыплак был удивительно твердоголовым, но в руках у меня осталась только царга от табурета, а Цыплак, закатив глаза, рухнул на пол. Но меня уже трясло: разве я трогал его?.. Я схватил лежащую на полу гантелю. Но в этот миг меня буквально ошеломил истеричный нечеловеческий визг. В дверях, приседая и держась за живот, визжала хозяйка. Я схватил документы, деньги и в чем был, не выписываясь, вскочил на поезд и слез с него уже в Небит-Даге, в Туркмении…