Характеристика «ненавистников» охватывает легионы «ничтожнейших шалопаев» — пореформенных администраторов, которые рекрутировались главным образом из разоряющихся слоев крепостнического дворянства. Их помыслы направлены на возвращение «дарового куска» — доходов от подневольного крестьянского труда. Находясь на службе «реформирующей власти», «ненавистники» вынуждены соблюдать декорум «преданности делу» реформ, но, по существу, все их усилия имеют целью «подорвать те плодотворные последствия, которые заключают в себе намерения 19 февраля».

В орбиту сатирического обобщения в «Письме третьем» попадает также «ненавистничество» в сфере идей, в частности, выступления таких активизировавшихся в 1866–1868 гг. органов крепостников, как «Весть», «всякую народную беду готовых приурочить к 19-му февраля» (см. передовые статьи и отд. «Совр. положение сельск. хозяйства в России» «Вести» за 1868 г.). Словом «ненавистничество» писатель определяет вообще тогдашнее социально-психологическое состояние всей реакционно-помещичьей среды и ее отдельных представителей — «существ жалких, почти помешанных от злобы».

Стр. 211. Торжество ненавистничества <…> в какие-нибудь последние пять-шесть лет. — Салтыков всегда датировал наступление послереформенной реакции 1862–1863 гг.

Стр. 213…появление таких деятелей, которым небезызвестна теория ежовых рукавиц. — В 1866 г. глава следственной комиссии по делу Каракозова, М. Н. Муравьев (Вешатель), душитель польского восстания 1863 г., стал фактически диктатором России. Пост министра народного просвещения в апреле 1866 г. занял крайний реакционер, сторонник «сильной власти» Д. А. Толстой. Министром внутренних дел в начале марта 1868 г. был назначен А. Е. Тимашев, бывший начальник штаба корпуса жандармов и управляющий III Отделением.

Нелепые рассказы о каких-то «девках-поганках», требующих конституции, об отставных солдатах и разносчиках, посевающих семена революции по деревням… — «Девки», которым будто бы захотелось «конституциев», — плод воображения помещицы, напуганной слухами об отмене крепостного права, из рассказа «Госпожа Падейкова» (т. 3 наст. изд.). В словах «об отставных солдатах и разносчиках, посевающих семена революции по деревням», содержится, возможно, намек на утвержденное 1 июня 1861 г. Александром II положение, по которому подозреваемые в подстрекательстве «мещане, крестьяне и вообще лица податных состояний, а также разночинцы и отставные солдаты», подлежали административной высылке «из мест жительства в другие губернии» (см. «Крестьянское движение 1827–1869», М. 1931, вып. II, стр. 19, 158; см. также заметку «Крестьяне-демагоги» в К, 1863, л. 160, 1 апреля. — Герцен, т. XVII, стр. 114). Салтыков в 1868 г. более чем скептически относится к толкам о революционных настроениях крестьян, усматривая в них сознательное запугивание царизма крепостниками с целью усиления реакционного политического курса.

Стр. 214. Дантист — зубосокрушитель. См. «Проект современного балета» и прим. к стр. 121.

Стр. 216…горе тому, кто оплошал в мундирный день! <…> Тысячи обвинений <…> посыплются на его голову <…>; дрянные, по-видимому, людишки, а подите-ка, уберегитесь от их. белых, поганых зубов! — Современники, знавшие обстоятельства службы Салтыкова в Рязани, относили эти строки, как и фразу о «малом, который отлично владеет французским диалектом» (стр. 215) к рязанскому губернатору Н. А. Болдареву, Н. Н. Кузнецов вспоминал впоследствии: «Салтыков описал этого губернатора в своем произведении «Нарцисс, или Влюбленный в себя» в лице субъекта, блиставшего французским языком и белыми зубами <…>. Губернатор наговорил в Петербурге на Салтыкова разные разности и, между прочим, что он не ходит в табельные дни наравне с другими чиновниками в собор и не является к нему, губернатору, с служебными визитами на Новый год и другие большие праздники, что Салтыков социалист и нигилист» («Салтыков в воспоминаниях», стр. 521). В очерке «Новый Нарцисс…» нет описания подобного субъекта. Ошибка памяти мемуариста связана с тем, что этот очерк, напечатанный четырьмя месяцами ранее, вызвал тогда же, наряду с первыми тремя «Письмами о провинции», бурю недовольства среди рязанской чиновной верхушки (о наговорах Болдарева на Салтыкова см.: С. А. Макашин. Новое о Щедрине. — «Лит. газета», 1946, № 8, 16 февраля, и его же комментарий к мемуарам Кузнецова в «Салтыков в воспоминаниях», стр. 801–802).

Стр. 219. Литераторы-обыватели. — См. одноименный очерк в т. 3 наст. изд.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Работу над «письмом» Салтыков начал, очевидно, в середине мая 1868 г. 23 мая он писал Некрасову: «…Уведомьте, следует ли писать продолжение писем из провинции. У меня начато 4-е письмо».

В изд. 1869 «письмо» было перепечатано с незначительными изменениями. При подготовке «письма» к изд. 1882 Салтыков значительно сократил текст (в частности, были сняты некоторые абзацы, восходящие к первоначальной редакции «Легковесных»). Кончалось «письмо» в ОЗ и изд. 1859 следующим текстом после абзаца «Петербургская журналистика нередко…» (стр. 232):

Вновь повторяем: не станем разбирать, насколько правы или не правы так называемые «постепеновцы» в своих стремлениях; ограничен или достаточно обширен их взгляд на вещи. Станем на точку зрения сравнительную, и что же мы увидим? С одной стороны, историографов, которые, так сказать, ведут первобытную борьбу за существование, которые ничего перед собою не видят, кроме куска мяса; с другой стороны — людей скромных, быть может, недалеко дерзающих, но во всяком случае преданных тому делу, которому взялись служить.

Спрашивается: на чьей стороне перевес?

Внимание Салтыкова в «Письме четвертом» сосредоточено на третьей общественной группе, место которой в «распре» старых, консервативно-реакционных, и новых, либерально настроенных, сил провинции — «историографов» и «пионеров» — было обозначено ранее в «Письме первом», лишь мимоходом: «Середку (хор) занимают так называемые фофаны…» (стр. 187). Фовфан — просторечное обозначение недалекого, тупого человека, синонимичное словам: простак, простофиля, дурак, глупец. В образной системе «Писем о провинции» «фофаны» — послушливая масса бездумных исполнителей любых предначертаний сверху. Эпикурейски-потребительский взгляд на жизнь роднит «фофанов» с реакционными «реформаторами» — «ненавистниками». И хотя, в отличие от этих последних, «фофаны» не претендуют на «высшее призвание» или какое-либо собственное «знамя», «фофанству» в рассуждениях Салтыкова отводится чрезвычайно важное место как явлению общественно опасному: бездумно-покорные исполнители — опора и орудие для всяких сил реакции, в том числе и для «историографов». В связи с этим собирательные сатирические образы «фофан», «фофаны», «фофанство» получают в «письме» и более широкий смысл обличения стихии социальной пассивности и бессознательности вообще, в любой социальной среде. «Фофаны» и «фофанство» — одна из последних ступенек к созданию образа «глуповцев» и «глуповства» в «Истории одного города». Осмеяние «фофанского смиренства» и умственной нищеты предвосхищает также и один из центральных мотивов «Современной идиллии»: реакции удобнее иметь дело с «фофаном», чем с «человеком незаспанным и несопящим». «Теории, в силу которой благополучие общества ставится в зависимость от размножения фофанов», — теории идеологов авторитарно-деспотической власти — Салтыков противопоставляет свой просветительский тезис: «Успех какой бы то ни было страны находится в зависимости <…> от деятельного участия в ней живых и сознательных сил».

В «Письме четвертом» новыми конкретными черточками дополняется и собирательный образ «историографов», которые обрисованы здесь в их «бонвиванской» ипостаси, что сближает их с «помпадурами новейшей формации», подобными Феденьке Кротикову из «Помпадуров и помпадурш» (очерк «Помпадур борьбы, пли Проказы будущего», 1873), и с «легковесными» из «Признаков времени» (близость к последним подтверждается, в частности, тем, что в «Письме четвертом» использованы фрагменты первой редакции очерка «Легковесные»).