Не знай Ферц, как устроен мир, он бы легко поверил в те абстрактные модели баллистики, которые приходится применять в расчетах полета ракет, и где Флакш представлял собой не газовую полость в бесконечной тверди, а наоборот — шар, подвешенный ни на чем.

Они шли через анфилады, заполненные лишь строительным мусором, с торчащими из стен проводами и освещенными тусклым светом аварийных лампочек, и тут же оказывались среди огромных грохочущих машин, не похожих ни на что, до сих пор виденное Ферцем. По размеру они во много раз превосходили стапеля для дасбутов, и глаза отказывались целиком воспринимать всю невозможную сложность движений их частей и сочленений. Как будто смотришь на вспоротого от горла до живота материкового ублюдка, чьи внутренности уже валяются по отдельности в песке, но продолжают трепыхаться в безнадежной попытке сохранить жизнь дочиста вылущенному телу.

Ферцу казалось, что помещения становятся все больше и больше, их стены и потолки смутно проглядывают сквозь дымку, подсвеченную огнями мириад проемов, где тоже двигались тени механической жизни, а где-то вдалеке, ближе к центру, вверх протягивались усеянные световыми точками гибкие нити, похожие на усы насекомых.

Не будь мир шарообразной газовой полостью, он вполне мог стать вот такой мегаструктурой — невообразимым лабиринтом геометрически правильных помещений.

— Что там? — показал Ферц на усы, чем заставил Сердолика остановиться и посмотреть вдаль, для чего-то приложив к глазам два растопыренных пальца.

— А-а, там… Какие-то башни… Я так и не сподобился туда сходить, слишком далеко и пост придется надолго оставить. По хорошему, здесь без глайдера не обойтись, но чтобы его сюда протащить, нужно найти подходящий проход…

И они пошли дальше. Если честно, то Ферцу до невозможности наскучило их скитание. Оно смахивало на дурной кошмар, что особенно часто снится курсантам во время первого прохождения по Блошлангу. Дасбут швыряет из стороны в сторону, могучий поток наполняет лодку монотонным гулом, от которого хочется заползти в самые дальние шхеры и замотать голову одеялом, а воздух становится неоднородным, что твой бульон, по чьей водянистой поверхности плавают редкие капли жира, отчего жадно раскрытый рот отчаянно втягивает разряженную атмосферу, где лишь иногда попадаются густоты, спасающие организм от асфиксии. Но самое жуткое — на человека накатывает неодолимая дремота, мелкая, как лужа около гальюна, но столь же мерзкая, источающая миазмы кошмаров, в которых скитаешься по бесконечным отсекам невообразимо громадного дасбута, и горло все сильнее сдавливает ужас перед замкнутым пространством.

А еще звуки, наполнявшие Башню… Они словно восполняли пустоту большинства ее помещений, вдыхали в них слышимость жизни, а может и были ее настоящей жизнью. И эта жизнь гулко резонировала даже в самом крошечном кубрике, тугой волной прокатывалась по коридорам, вихрем ввинчивалась в бесконечные лестничные пролеты и, наконец-то выбравшись на простор мелководья колоссальных пустот, набирала соразмерную им силу и захлестывала сложной гармонией, в которой ухо могло разобрать треск молний, удары волн, вой ветра, крики птиц, то есть всего того, что он вольно или невольно мог связать с уже знакомыми звуками, звуками, наполненными для него смыслом, но на самом деле в том, что давило на человеческую барабанную перепонку, не было ни единой известной ему ноты.

Тут Ферцу внезапно пришла в голову странная догадка — это и есть тишина! Полная, абсолютная тишина, какую невозможно установить во всем мире, но здесь неведомые архитекторы и строители Башни сотворили абсолютную тишину как одну из несущих конструкций чудовищно огромного сооружения, а возможно и как единственный материал, из которого только и могли прорасти ее лабиринты.

И эта тишина напряжена до предела, как напряжен корпус дасбута, все глубже уходящий в Блошланг, кряхтя и постанывая от громадного давления, изнутри потея океанской водой, что просачивается внутрь сквозь мельчайшие трещины и капилляры металла и резины. Так и здесь — то, что ухо воспринимало как многообразие переполнявших Башню звуков, на самом деле являлось такой же «влагой», просачивающейся снаружи, из мира, а вернее — из тверди мира в ее пустоты…

Но тут течение мыслей Ферца прервалось, поскольку из-за поворота вывернула, лязгая гусеницами, новенькая, с пылу-жару сборочного цеха вражеская баллиста, уже окрашенная в до ужаса знакомый гнилостно-песочный цвет материковых дюн, с эмблемами Первой Ударной группы Легиона страны Неизвестных Отцов, хорошо известных каждому, кто десантировался на материк и кому посчастливилось выжить в боях с этой элитой выродков, выродков из выродков. Только они оснащались новейшей техникой, и она не шла ни в какое сравнение с той рухлядью, что имелась на вооружении у линейных армейских частей. А выучку и дух легионеров даже рядом не поставишь с разношерстной деревенщиной, из которых комплектовались обороняющие побережье армии. Вся задача полуголодных оборванцев на проржавевшем старье заключалась только в том, чтобы продержаться до подхода Легиона, быстро и верно погибая между огненными молотом десантирующихся частей Дансельреха и наковальней заградотрядов, не дающих этому сброду разбежаться.

Ферц крикнул Сердолику «Ложись!», сам бросился на бетонку, больно брякнувшись голыми коленями, одновременно понимая — на просматриваемой дороге они все равно что учебная мишень для баллисты, чей рокот нарастал, а траки с оглушительной кровожадностью лязгали, точно предупреждая: на столь беспечных засранцев и пулеметной очереди жалко, вполне достаточно проехаться по ним, намотав кишки на гусеницы.

Это только в дешевых пропагандистских фильмах, которыми пичкают новобранцев, да крутят в дасбутах во время боевых походов под бдительным оком особистов, доблестному офицеру Дансельреху полагалось не валяться на бетонке, зажав уши, пуская от страха слюни и обгаживая штаны, а героически броситься с голыми руками на баллисту, ловко уворачиваясь от пулеметных очередей и ракет, вскочить на броню, с корнем выдрать люк и зубами перегрызть горло экипажу, а затем самому сесть за рычаги машины, развернуть ее навстречу вражеской колонне и вступить в неравный бой, из которого либо выйти победителем, либо мужественно сгореть, протаранив последний вражеский танк.

Броситься… вскочить… выдрать… перегрызть… развернуть… погибнуть… Чересчур длительный путь к неизбежному результату. А еще Ферцу показалось смешным и даже стыдно изображать из себя героя пропагандистской поделки, этакого сверхчеловека с огромными мышцами и микроскопическими мозгами. Успокаивающее душу убеждение, что нормальные люди, офицеры они Дансельреха или самые распоследние выродки, ТАК себя не ведут, а ведут именно так — распластавшись на бетоне в ожидании неминуемой гибели, заставляло покориться приближению машины, стать жертвенным козлом, чья жизнь благословит баллисту на щедрую кровавую жатву.

Машины нескончаемым потоком грохотали мимо, а Ферц все продолжал лежать, пока Сердолик не похлопал его по плечу, а когда он поднялся, раздавленный не баллистой, а стыдом, что казалось не менее болезненным и, к тому же, более мучительным, его спутник уже знакомым виноватым тоном произнес:

— Извини, забыл тебя предупредить…

— Откуда здесь техника материковых выродков? — просипел Ферц, отчаянно пытаясь смочить пересохшее горло частым сглатыванием.

Сердолик вздохнул и принялся отряхивать куртку и шорты Ферца, на что тот даже не попытался подобающе отреагировать, а покорно стоял и пытался сосчитать сколько же новеньких баллист проедет мимо. Получалось это у него не очень — на втором десятке он сбивался и по какой-то ему самому непонятной логике начинал считать с начала.

— Мы сами еще не понимаем, что это за сооружение и для чего оно здесь, — сказал Сердолик. — В Башне множество заводов, которые производят такую технику.

— Для чего, для чего, — мрачно передразнил Ферц Сердолика. — Для войны, чего же еще! Помогает материковым выродкам, бьет в спину Дансельреха! — Ферц начал заводиться. Ничто так не будоражит праведную ярость как обделанные от страха штаны.