— Не люблю я светиться, — буркнул зверь.

— Знаю, знаю, — махнул рукой мальчуган. — Вы любите быть с сильными, да? Человечество кстати подвернулось вам под лапу, и вы его охотно сопровождали по всей вселенной, пока не появились мы.

— А кто не хочет быть на стороне сильного? — пробормотал зверь и принялся вылизываться. — Съешь ты или съедят тебя.

— Глубокоуважаемый Псой Псоевич, да вы мыслитель! — покатился со смеху мальчишка. — Понабрался ума-разума в небесных сферах и хрустальных чертогах!

Зверь промолчал, лишь зыркнув из-под сморщенного лба.

— Утомительный уровень, — пожаловался мальчуган, обмахиваясь бумажками. — Постоянно забываешь ради чего вновь напялил личину. Ты не в обиде? Назначал встречи, назначал, а сам не приходил, не приходил. Слишком уж интересно в тех мирах. Мирах, — повторил он, склонив голову набок, словно пробуя слово на вкус. — Мирах… Ужасно бедный и блеклый язык. Все равно что объяснять тонкости квантовой механики по-неандертальски…

Зверь кашлянул, мальчишка прикрыл ладошкой рот:

— Прости-извини. Не хотел тебя обижать. Отвыкаешь от всех церемоний, от роскоши человеческого общения… — последние слова он произносил, едва сдерживая рвущийся наружу смех. На глазах аж слезы выступили.

— Нечего на рожу пенять, коли зеркало криво, — заявил глубокоуважаемый Псой Псоевич. — Демиург, сотвори себя сам.

— Ты еще про медведя вспомни с велосипедом, — посоветовал мальчуган. — И вообще — это наши внутренние дела. Сами откровенно разберемся.

— Маэстро, — зверь постучал лапой по земле. — Отвлекаетесь, маэстро, отвлекаетесь.

— Я думаю, думаю.

— Извините за мое собачье мнение, маэстро, но с самками вы что-то перемудрили. Вот у нас…

— Оставь свое собачье мнение при себе. И уволь от подробностей ваших брачных обрядов. Со своей мамой я разберусь как-нибудь сам.

— Зачем это вам, маэстро? Там! — зверь задрал морду вверх. — С вашими масштабами! Возрастом! Возможностями! А может вам сине-зеленые водоросли не нравятся? Давайте и их заодно переделаем. В буро-малиновые?

Мальчуган задумался.

— Глупость, конечно, — признался он. — Латать прошлое человека, которого лишь очень относительно можно назвать мной самим… Вновь и вновь возвращаться, мучая тех, кто еще помнит забавную гусеницу, которая давно превратилась в бабочку…

— И я о том же, — проникновенно сказал зверь.

Мальчуган уселся, скрестив ноги, еще раз полистал бумаги:

— Встреча в чуждом мире — хорошо, экспедиция к артефакту — хорошо, бывший дружок… хм… Хорошо или плохо? — почесал затылок. — Вспомнить бы… Или спросить? Ты как думаешь, глубокоуважаемый Псой Псоевич?

Зверь отвлекся от выкусывания свалявшихся клочков шерсти с лап и ядовито заметил:

— Она несомненно будет рада. Столетняя разлука как ничто другое укрепляет чувства. Но не тело.

Мальчуган аж передернулся, покраснел.

— Рип ван Винкль какой-то, — продолжал изливать порции желчи Псой Псоевич.

Мальчуган щелкнул пальцами, и зверь исчез. Растворился без следа.

— Утомительный уровень, — опять пожаловался мальчуган. — Эмоции, гармоны. Как я отвык от всего такого! Ты не обижайся, но это как если бы тебя вот сейчас в подгузнике, спеленутого по рукам и ногам снова засунуть в колыбель. И поить грудным молочком. И петь колыбельные. И заново учить говорить.

Он вернулся к бумагам, но тут же вновь отвлекся.

— И на Псоя не обижайся. Зверь — он и в космологических масштабах зверь. Собственные тараканы в башке. Собаки ему, видите ли, не нравятся. Надо сделать так, чтобы они одичали! И чихать, что они с человеком вот уже сорок тысяч лет. Как пожили в тепле сорок тысяч лет, так теперь и в лесу сорок тысяч лет поживут. Хи-хи. Управляемая эволюция! Сингулярный прогресс! Новая сигнальная! Скажу тебе по секрету — управлять эволюцией гораздо легче, чем заставить двух примитивных существ полюбить друг друга. Никто до меня не пытался. Да и зачем? Кому там, — мальчуган ткнул пальцем вверх, — может понадобиться формула любви? Гравитация — это понятно. Слабое взаимодействие — тоже понятно. А вот любовь — непонятно. Но я добью, добью! — он стукнул кулаком по земле. — Вот увидишь, увидишь…

Сворден Ферц очнулся от того, что его трясли за плечо. Все тело задеревенело от неудобной позы, в которой и сморил сон. Перед ним сидела Шакти и внимательно рассматривала.

— Ты во сне слюни пускаешь, как маленький ребенок, — заявила она.

Подбородок и впрямь оказался мокрым.

Странное ощущение — словно из одного сна тут же, не просыпаясь, провалился в другой. Все вокруг заполняло мягкое желтоватое сияние. Пахло чем-то ужасно знакомым, но здесь абсолютно невообразимым — как если бы полуразложившийся труп благоухал ладаном.

— Похоже на янтарь, да? — Шакти наклонилась и погладила ладонью пол. Сворден Ферц отвел глаза от свободного выреза ее майки. — Предположение, в общем-то, подтверждается.

— Предположение? — он все никак не мог прийти в себя.

— Развалины — никакие не развалины, а сложный комплекс, возведенный предположительно Вандерерами, — Шакти приблизила лицо к лицу Свордена Ферца, словно собираясь сообщить ему что-то по секрету. Взяла его руку, приложила к груди, которая оказалась небольшой и поместилась в ладони. Сердце отчаянно стучало.

— Я не прошел кондиционирования, — пробормотал Сворден Ферц.

— Ну и что? — прошептала Шакти, почти касаясь губами его губ.

— Я могу тебя напугать… оскорбить…

— Все так запущено?

— Нет… Не в этом дело…

— С девяти лет я была вещью, меня не испугать сексуальными паттернами дикарей племени мумба-юмба.

— Какой вещью?

— Личной и исключительной. Но строптивой. Которую лупили почти каждый день…

Сворден Ферц сжал пальцы. Шакти прикусила губу. Он было ослабил хватку, но она затрясла головой:

— Нет… Продолжай…

— Это ненормально.

— Что устраивает двоих, вполне нормально… Я ведь была полной дурой… Строптивой дурой… Хотела освободиться… Я и сейчас дура…

— Почему?

— Разве можно новому любовнику рассказывать о старых? Лучше сделай со мной то, что здесь делают с аборигенками…

— Это будет больно и неприятно. Оскорбительно.

Короткий смешок:

— Высокая Теория Прививания убила физическую любовь. Она много чего сгубила, но этого человечество ей точно не простит…

— О чем ты?

— Нельзя оставаться воспитанным в постели. Настоящая любовь всегда запретна. У тебя случалась запретная любовь?

— Нет.

— А я слышала, что некоторые из вас вступают в связь с аборигенками. Так романтично! Боги, спустившиеся с небес, чтобы устроить на свой лад жизнь примитивных народов, и рыжекудрые красотки, делящие с ними постель, в надежде понести героическое потомство. Извечный миф.

— Тебе больно?

— Делай со мной все, что хочешь. Меня правильно воспитали. Назло учителям и докторам. Назло Высокой Теории Прививания. Только я это не сразу поняла. Мне казалось, что он испортил мою жизнь.

— Если не хочешь…

— Но тебе ведь надо знать.

— Надо?

— Разве ты теперь не женишься на мне?

— Злая шутка.

— Злая. Я вообще злая. С тех самых пор, как все открылось. По-дурацки. Набежали психотерапевты, наставники, охали, ахали, строчили диссертации, пичкали таблетками. А Учитель со мной ни разу с тех пор не заговорил. Представляешь? Я единственный человек в Ойкумене, который больше не имеет своего Учителя. Ох…

— Ты не кричишь.

— Да. Я доступная, но в постели нема как рыба. Легкое побочное действие терапии.

— А по-моему ты очень даже разговорчивая.

— Навет и диффамация. Утехи требуют тишины. Особенно здесь. В этом месте никто и никогда не занимался утехами.

— Откуда знаешь?

— Я же специалист по внеземным культурам. Забыл? Посредственный, конечно. Можно сказать, некудышный, но все же…

— Чересчур сурово.

— Зато справедливо. А ведь я во всем винила себя. Вот дура. Думала, что его сделали специалистом по спрямлению чужих исторических путей из-за меня. Сослали в космос. Сделали все, чтобы он никогда не вернулся. Хотя в нем с детства проклевывался зоопсихолог. Поэтому и собаки к нему липли. Дикие, страшные…