А Рультынэ им отвечает:

— Вот и хорошо, что перебираются. Народ по-новому хочет жить, культурно, чисто.

— А чем же ты хуже других? — спрашивает Эйнес.

— Может, хуже, а может, и нет — не мне судить. Человека надо ценить по работе. А в работе я пока что не отстаю.

— Правильно. Почему же и тебе не жить в доме, культурно, чисто?

— Что ты, Эйнес, разве у меня в яранге грязно? Погляди-ка. Почище, чем в некоторых домах. А с тех пор, как ты сюда электричество провел, совсем хорошо стало.

— Так ведь в доме, — Валя говорит, — ещё лучше было бы!

— Нет, дети, нет. Мне в доме не лучше. Неуютно там, холодно как-то.

— Совсем не холодно! Ведь я тебе с градусником в руках доказал, что там теплее, чем здесь. А можно ещё теплей натопить.

— Кто не хочет понять, тот никогда не поймет. Может быть, в комнате и теплей, но тепло там совсем не такое. Потому, может быть, что слишком просторно. Будто не в своём жилье сидишь, а посреди тундры.

— Ну, это дело поправимое, — улыбается Валя. — Переезжайте к нам, Рультынэ! Можно отгородить в комнате угол, шкуры по стенам развесить и на полу разостлать. Будет совсем как в яранге!

— Совсем как в яранге? Для чего же тогда перебираться?

Смеется Эйнес, что мать вроде бы перехитрила их обоих, переспорила. А она продолжает:

— Ты думаешь, Эйнес, я тогда, в комнате у тебя, хоть минутку поспала? До утра все ворочалась с боку на бок! Всё жалела тебя, что тебе приходится на койке спать.

— Это дело привычки, уверяю тебя. В Хабаровске, в общежитии, мне тоже сначала неудобно было. Казалось, что койка пошатывается, поскрипывает, будто на нарте едешь. А потом — недели не прошло — привык.

— Вот и я, дети, говорю, что все дело в привычке. Непривычно мне в доме, неуютно. А в мои годы трудно уже привычки менять. В яранге я росла, в яранге тебя, Эйнес, вырастила, здесь, наверно, и помру.

Всё-таки Эйнес и Валя не отступались. Да и другие говорили с Рультынэ. И чувствовалось, что возражает она уже не так решительно, как раньше. Ей уже и самой, конечно, хотелось переехать в дом. Ведь не всё человек по привычке делает — иначе и жизнь наша вперед не двигалась бы.

Но тут как раз пришла в сельсовет такая радиограмма: «Имеем возможность доставить вам ещё в течение нынешней навигации один сруб с полным комплектом остальных материалов и деталей. В случае отказа колхозницы Рультынэ, проживающей в яранге, переселиться в дом будем рассматривать это как пробел в просветительной работе сельсовета, как свидетельство недостаточной борьбы с пережитками прошлого, с проявлениями отсталости и бескультурья».

Ох, и обиделась же Рультынэ! Ведь надо же такому случиться: в тот день, когда пришла эта радиограмма, в сельсовете как раз Рультынэ дежурила. После этого лучше было и не заговаривать с нею про дом.

Вамче иногда пытался, но она сразу же переходила в наступление:

— Ты, Вамче, объясни мне лучше, почему в колхоз имени Лазо срубы не шлют. От лазовцев заявка давно послана! Там больше половины народу ещё в ярангах живет. Есть семьи по десять человек.

— Как же по-твоему, почему не шлют?

— А потому, что легкую дорожку ищут. Там одним срубом не обойдешься, там комплектов пятнадцать надо. Понятно? С одним-то срубом меньше возни, чем с пятнадцатью! В «Утро» один сруб пошлешь, и уже можно пошуметь, написать, что на целый поселок ни одной яранги не осталось. Я хоть и отсталая, а хитрости эти насквозь вижу. Нет уж, пусть посылают туда, где и вправду дома нужны.

— А ты-то почему не хочешь переехать? Ведь сама, помнится, ещё в прошлом году за Тэюнэ выступала…

— У Тэюнэ ребята маленькие. Пусть с первых лет к хорошему приучаются. А я уж стара, поздно мне переучиваться.

— Мэмыль постарше тебя — и тот ведь переехал.

— Мэмыль до ста лет, не состарившись, проживет. С ним никакие годы не справятся. Да и бескультурным его никто не называет. А я бескультурная, со мной бороться надо.

Особенно возмущалась Рультынэ тем, что пришла эта радиограмма меньше чем через месяц после почетной грамоты за художественное шитье. Объясняли ей, что в окружном центре учреждений разных много, в учреждениях много разных отделов, в отделах — сотрудников; народным творчеством занимаются одни, жильем — совсем другие. Не объяснили ей только того, что такая радиограмма возникла по вине Кэнири. Что именно его болтовня привела к такой неприятной ошибке. Этого ей не говорили, потому что и сами тогда не знали об этом.

Но Рультынэ всё равно никаких объяснений даже слушать не хотела, — уж очень её обидели несправедливые слова.

Так и не удалось в то лето распрощаться нашему поселку с последней ярангой.

ИЗ РАССКАЗОВ СТАРОГО МЭМЫЛЯ

НА ШХУНЕ «МЭРИ САЙМ»

— Снялись мы с якоря только в конце июля. До этого капитан Озим никак не мог подобрать команду по своему вкусу. Ему нужны были такие парни, каких даже на Алашке не сразу найдешь. Он сам это говорил. «Мне, — говорил, — нужны такие ребята, которым море по колено». В трезвом-то виде он был неразговорчив, а когда выпивал, язык у него сразу развязывался. «Я, — говорил он, — капитан торговой шхуны, а не женской волейбольной команды. Мне такие ребята нужны, которые за сотню долларов продадут родного брата…» А и а самом деле он подыскивал таких, которые не то что за сотню долларов, а и за бутылку виски кого угодно продадут. Представляете себе, какая компания подобралась на нашей шхуне?.. Ну, снялись мы с якоря, прошли Шелеховским проливом. Потом обогнули полуостров, прошли проливом Акутан между Лисьими островами. Вышли в Берингово море и взяли курс на Чукотку… Только погодите, сначала я расскажу вам, каким ветром меня занесло на шхуну «Мэри Сайм». А то вы ещё подумаете, что и старый Мэмыль тоже когда-то разбоем жил.

Мэмыль замолкает, неторопливо достает из кармана кисет, развязывает его и начинает набивать табаком свою трубочку. Резчик Гэмауче, школьный сторож Кабицкий, старые охотники Атык и Гэмалькот следуют его примеру. У меня нет трубки, я закуриваю папиросу. Когда шесть дымков поднимаются над нашими головами, на крылечке становится уютнее и даже как будто теплее. И это весьма кстати — в воздухе уже довольно прохладно.

Дыхание приближающейся зимы чувствуется во всём. Правда, настоящих холодов ещё не было, но и теплые дни, видимо, уже не вернутся до будущего лета. Дальние вершины гор прошлой ночью покрылись снегом. Сегодня ясный день, вершины хорошо видны. Легкие облака неподвижно висят над ними.

Тихо сегодня, безветренно. Вот старики и собрались на крыльце правления. Правда, мне ещё рано записываться в старики, но я люблю иногда посидеть с ними, послушать. Сидим, беседуем на солнышке. Хоть оно уже и не греет, а всё-таки приятно. Скоро наступит долгая чукотская зима, тогда уж так-то вот не посидишь.

Из всех этих стариков Мэмыль самый старший. Он сам чем-то похож на этот ясный день поздней осени. Волосы на его голове такие же белые, как снег на горных вершинах. Дымок от его трубки как висящее над вершинами облачко. И голос у него такой же спокойный, ясный, как этот осенний день.

Аляску он называет Алашкой, как называли её когда-то русские мореходы. Знает он её не по географическим картам, а по собственным скитаниям. В те годы, когда он был на Аляске, её горы и реки, её гавани и города носили ещё не американские, а русские и эскимосские имена. Давно это было.

— Так неужели ж я вам не рассказывал, как я плавал на шхуне «Мэри Сайм»? — спрашивает Мэмыль. — Никогда не рассказывал? Нет? Ну, значит, к слову не приходилось. Слушайте тогда дальше.

Я к тому времени уже четвертый год на Алашке мытарился. Матросом по Квихпаку плавал, на Юконе золото мыл, за Кадьяком китов гарпунил. Всё старался денег скопить, чтобы домой добраться. Один раз удалось на билет накопить, да не повезло — ногу сломал, пришлось в больницу лечь. Больница все деньги съела. Опять ни с чем остался. Это в Ново-Архангельске было, — как его ещё по-другому называют? Ситхой, что ли? Ну вот, в Ситхе я, значит, и лежал. Потом месяца четыре без работы маялся. Наконец один знакомый матрос устроил меня в такое заведение — ресторан называется. Попросту говоря, в портовый кабак. Полы мыть, дрова колоть, драки разнимать. Там и нашел меня капитан Сайм.