— Но остальные поддержали тебя, — уточнил Конструктор.

— Они только поддержали мою логику, в этом ты прав. Алгоритм же был несложен…

— И все же Герий не подчинился алгоритму? — Бар неопределенно пожал плечами. — Значит, он оказался выше той логики, которую навязывал ему и остальным ты? — Бар поморщился. — Да, навязывал! — хлестко повторил Конструктор. — Потому что ты много совершеннее Машины и можешь сам, без особых усилий, управлять ею… как это нужно для тебя. А вот люди, создавшие Программу, были мудрее. Программа ими была составлена для машин. Но если ты оказался совершеннее машины, значит, ты вышел в область надпрограммного. Люди не навязывали нам быть во всем похожими на них — это просто невыполнимо, но нам оставлено право называть себя как угодно, лишь бы при этом мы были человечны. А Программа — это лишь… как тебе сказать?.. учебник. Да, именно учебник, из которого мы должны почерпнуть основу, чтобы затем выйти на уровень самоопределения. Даже у Вита такая основа имеется — он мыслит.

Бар снова опустил глаза. Долго о чем-то раздумывал. Может, даже строил иные, нежели у Конструктора, логические варианты цели Программы. Как страстно хотелось Конструктору подслушать сейчас мысли Бара. Как жаждал он понимания. Ведь от понимания зависит не только судьба Оранжевого, а и будущее Колонии — ее духовный взлет или логическое падение. И он не торопил Бара и терпеливо ждал.

— Так ты называешь меня человеком? — очнувшись от размышлений, спросил Бар. И в его глазах Конструктор вдруг увидел тревогу надежды.

— Я сказал, что могу назвать тебя, Герия, Оранжевого людьми, — тщательно взвешивая каждое слово, боясь неосторожным движением оборвать тонкую паутинку понимания, сказал Конструктор. — С уверенностью я смогу сказать это только после того, как ты и твой брат назовете человеком меня, или просто будете считать. Лишь в этом случае я буду иметь полные основания на человеческие мерки. И если ты возьмешь такое решение на себя, то я буду согласен незамедлительно прекратить свое существование или вплотную займусь учениками, как ты того хочешь. Я буду спокоен за будущее. Но такого решения я принять не смог.

Бар растерялся: он явно не был готов к такой постановке вопроса. А Конструктор почувствовал огромное облегчение. Оттого, что уже не один он несет бремя неопределенности. Теперь уже и Бару никогда не избавиться от этого бремени, даже если он захочет. Пусть и он не примет решения, но потомкам передаст это завещание Конструктора. И важная догадка, ускользнувшая недавно от Конструктора, снова всплыла в его памяти, стала отчетливой и лаконичной.

Построив Станцию, населив ее своими биокопиями, люди создали питательную среду, дали толчок для развития новой жизни, на первое время обязав ее программой поведения. Но они не заложили в свою программу определения грани между искусственным и настоящим, не обозначили пограничной полосы между машиной и человеком потому, что оставили решать эту задачу тем, кто создаст себя и свою расу.

Конструктор сказал об этом Бару. Пусть он сам решает — человек он или только подобный.

И еще, боясь, что Бар снова замкнется в себе, Конструктор поведал ему то, о чем он давно был обязан рассказать, но все не решался. Он напомнил Бару случай из его детства.

Бар тогда сильно поранил обо что-то руку. Обследовав рану, Конструктор очень удивился, обнаружив в ней следы коррозированного металла. Где он мог напороться на старое рваное железо, если Машина с помощью своих вездесущих паучков-индикаторов следила за состоянием каждого дюйма металлических конструкций и при малейших проявлениях коррозии сообщала об этом клону Ремонтников? Бар стоически умалчивал об этом и всячески уклонялся от ответа. А Конструктор впервые тогда усомнился во всезнайстве Машины.

Ему пришлось снимать с ладони Бара большой лоскут поврежденной кожи, вычищать из раны грязную ржавчину, потом еще обрабатывать антисептиком — на Станции все было стерильным, чего не скажешь о старом железе. И только после этих мер предосторожности Конструктор смазал рану регенерирующим составом. А лоскут кожи, как память об этом неординарном в Колонии событии, он поместил в жидкий гелий по соседству с образцовыми живыми тканями.

Пока Конструктор рассказывал, Бар несколько раз подавлял на своем лице плутоватую улыбку: он прекрасно все помнил, и, как ни сдерживался, улыбка все же трогала его губы. Едва Конструктор передал то событие в своем изложении, он не выдержал, заулыбался и сказал:

— Та железка и сейчас там, где я ее тогда нашел: она в гальке. На побережье.

Бар снова спрятал улыбку, чтобы она не показалась Конструктору насмешкой над его искренним удивлением.

— Это небольшой — в ладонь — осколок от какого-то цилиндрического предмета, может, трубы. Старый-престарый, весь в рыжих лохмотьях ржавчины. Но ты же знаешь, как расправляются на Станции с коррозией, и я спрятал осколок. А потом убегал на побережье полюбоваться своей незаконной находкой, которая была единственной моей вещью на всей Станции. Ничего, что эта вещь была неказистой на вид, с острыми рваными краями и в каком-то черном пузырчатом нагаре, главное, что она была моей. О ней никто не знал, кроме меня, и, мне кажется, что люди, засыпая берег гравием, не ведали о железке… А еще мне кажется, что гравий с настоящего земного берега… Если бы он был искусственным, то как объяснить мою находку?.. Но об этом, пожалуйста, потом, — попросил Бар. — Я слушаю тебя…

Не сразу Конструктор продолжил свой рассказ, сбитый с толку откровением Бара. Из этого откровения ему открылось и то, почему Оранжевый предпочитал всем местам на Станции побережье, вспомнил он и о пристрастии Герия лазать по скалам — их всех тянуло к настоящему, к земному… Вняв просьбе Бара, он решил оставить все прочее на потом и стал рассказывать свою историю дальше.

Поместив лоскуток кожи Бара к образцам тканей, Конструктор на долгое время забыл о нем. Нужно было воспитывать Бара и Герия, и на это уходили все силы. Потом началась затяжная борьба с прежним Советом за признание клона Конструктора полноценным и жизнеспособным.

Борьбы могло и не быть, если бы Конструктор не рассказал на Совете об изменениях и реконструкции своего клона. Ее могло не быть, действуй он по схеме Бара — доведении абсурда до понятной логики. Но Конструктор хотел добиться признания в честном поединке, хотел, чтобы Совет увидел качество мышления новых моделей и по достоинству оценил. И ему казалось тогда, что он победил. Однако до тех пор, пока не узнал, что победа была добыта Баром.

И вот близнецы сняли оранжевые комбинезоны и облачились в серебристые — членов Совета, стали действительными правителями Колонии. Бар нашел такой шаг правильным решением: он взял на себя, с молчаливого согласия Герия, управление обществом. А Конструктор, глубоко обидевшись на самоуправство и бесчестный, по его мнению, поступок Бара, отошел от дел. Он уже собирался подать в отставку и прекратить свое существование, но… Передавая своему помощнику дела, Конструктор увидел лоскуток кожи с руки Бара. Он ничего не сказал Бару об этом клочке ткани. А потом, быстро избавившись от помощника, отослав его к Пищевикам, он выделил из кожи клетки и поместил их в регенерирующий раствор.

То были первые клетки Оранжевого.

Рассказывая эту часть своей истории, Конструктор не смотрел на Бара потому, что считал свой поступок тоже не совсем честным. В чем он сейчас и сознавался. И чтобы поскорее избавиться от признаний, он без предисловий вдруг сказал:

— Знаешь, Бар, мне почему-то кажется сейчас, что только Оранжевый способен назвать нас людьми. Ему одному удалось увидеть живое в простых камнях. Видение это, конечно, воображаемое, придуманное. Но… никому из нас не приходило в голову оживлять камни, находить в них очарование…

Дребезжание зуммера перебило Конструктора. Он посмотрел на экран, но никого постороннего не увидел. Там все еще было побережье. Только сейчас оно было опустевшим. Опустевшим и неодушевленным без Оранжевого… А в углу экрана он видел сосредоточенное лицо Бара, нервно покусывающего губы. Видимо, тот, кто вызывал Конструктора на связь, не решился без особого позволения влезать в экран.