LIII

В ожидании друзей на прощальную пирушку, Валентин вынес из кабинета еще кое-какие вещи профессора, чтобы было просторнее.

Валентин так и остался в этом кабинете на том основании, что все равно он скоро уедет. А профессор со своими книгами и рукописями переместился в светелку в мезонине, где немилосердно нажаривало солнце, так что он даже иногда покрывал голову мокрым платочком.

Валентин, как истый джентльмен, даже спрашивал несколько раз профессора, не жарко ли ему там. В ответ на что Андрей Аполлонович испуганно схватывал его за руки и просил, ради бога, не беспокоиться, и Валентин, наконец, совсем перестал беспокоиться.

Отношения к баронессе Нине у них тоже хорошо разделились: за обедом профессор сидел сбоку жены с правой стороны, Валентин — с левой. Вечером они долго и приятно беседовали за чаем, потом переходили на диван; баронесса с каким-нибудь вязаньем, в котором у нее все уходили петли, мужчины вели долгую оживленную беседу об отвлеченных материях. Причем профессор всегда считал приятным долгом во всем соглашаться с Валентином, даже с некоторым испугом поспешности, как бы боясь, чтобы собеседник не подумал, что он не согласен.

Профессор, как специалист в области права, обыкновенно говорил о том, какие формы жизнь примет через пятьсот, через тысячу лет. Причем с грустью замечал, что в настоящем приходится позорно пользоваться правом, которого не принимает сознание передовых людей, потому что оно, это право, опирается на насилие и материальный расчет. И, кроме того, очевидно, оно не пойдет по тому пути развития, по которому бы следовало ему идти.

Валентин спокойно говорил, что пойдет и что человек со временем освободится от бремени культуры и недвижимости, дабы иметь возможность свободно передвигаться по всему миру.

— Совершенно верно, — говорил профессор.

Сам он боялся всяких передвижений и даже терялся, когда ему нужно было что-нибудь укладывать и собираться в дорогу. Но с Валентином соглашался из боязни оскорбить свои высшие отношения к нему.

Иногда баронесса Нина говорила, что у них дела по хозяйству идут все хуже и хуже, так как коров почему-то совсем не осталось.

— Тем лучше, — возражал Валентин, — что же хорошего — коров-то разводить!

— Как что хорошего! — с изумлением спрашивала баронесса. — У нас таким образом никакого имущества не останется. Я всегда содрогалась от ужаса, когда вы начинали говорить свои идеи о первобытности и о двух маленьких чемоданах, которые, по-вашему, каждый человек обязан иметь в будущем. И я теперь поняла, вдруг поняла, к чему ведут все эти ужасные идеи. Они когда-нибудь доведут нас до ужаса.

Вероятно, в тот момент, когда баронесса Нина говорила это, она была далека от мысли, что невинными ее устами говорит сам бог и что слова ее через несколько лет с такой неумолимой жестокостью оправдаются на ней самой.

— До какого же ужаса? — спокойно возражал Валентин. — Ко всему привыкнешь.

— Ну, Валентин, вы совсем безумный! Когда вы так говорите, я чувствую, что начинается какой-то кошмар. Зачем это нужно? Андрей Аполлонович, вы, может быть, того же мнения? Я вас спрашиваю, вы поняли меня? Да?

И, так как Андрей Аполлонович, растерявшись, не находил что ответить, за него отвечал Валентин:

— Ну, как же зачем? Тебе это необходимо, — испытаешь новые ощущения.

Когда не происходило подобных разговоров, всегда волновавших баронессу, жизнь текла в этой семье спокойно и мирно. После ужина Валентин и баронесса Нина прощались с Андреем Аполлоновичем и уходили спать, причем Валентин, к невыразимому огорчению баронессы, совсем почти переселился из ее спальни в кабинет, так как говорил, что это уже начинает быть похоже на оседлую жизнь и семейный очаг. Уходя, они желали профессору спокойной ночи, прося его не засиживаться долго и не утомлять себя. Андрей Аполлонович целовал руку жены, потом ее щеку и долго жал руку Валентину, благодаря его за приятное общество и с огромной пользой для него проведенный вечер.

Иногда баронесса Нина даже возвращалась в японском атласном халатике и кружевном чепчике и говорила:

— Андрэ, ради бога, не утомляй себя, не сиди долго. — Потом целовала его в голову, торопливо, мелко крестила его в висок, так как профессор — неверующий позитивист — не мог сделать этого сам, и уходила.

Баронесса Нина, при первой своей встрече с Тутолминым, сказала:

— У нас все наоборот (меткое выражение профессора). Я сама немного поняла во всем этом. Но я счастлива, счастлива… Андрэ такой редкий человек. Валли такой редкий человек… И профессор говорит, что для него огромная польза от того, о чем они говорят. Сколько я потерпела в своей жизни оттого, что все люди не могут быть такими. И как они полюбили друг друга! Как они бережно обращаются друг с другом! Помните, в каком ужасе я ехала от вас, когда получилось известие о приезде Андрея Аполлоновича из Москвы? Я ведь приготовилась к крови. Вы помните? Да? И каждая женщина на моем месте тоже приготовилась бы к крови. Я знаю одно: когда Валентин уедет на эти свои возмутительные священные воды, для Андрея Аполлоновича будет большая потеря, то есть для его высшего. И для меня. И как мы с профессором ни упрашиваем его остаться, он не хочет, не хочет! Он говорит, что заведется какая-то оседлость и образуется очаг. Какой очаг — я тут ничего не понимаю. Ужасный человек! Боже, почему именно мне, а не кому-нибудь другому попадаются всегда такие ужасные люди! Павел Иванович, скажите хоть вы, почему?

LIV

Первым на прощальную пирушку прикатил Федюков на своей тройке буланых, в пыльнике с костяными пуговицами и хлястиком сзади. Потом Авенир с Александром Павловичем на паре разномастных кляч, в дребезжащем тарантасе, прогнувшемся на своих дрожинах.

Они вылезли все пыльные и, сойдя с тарантаса, отряхиваясь, долго хлопали себя по полам.

Владимир, в распахнутой поддевке и белом картузе на кудрявившихся волосах, привез Петрушу, о котором Валентин беспокоился, что он завалится спать после заседания суток на двое, дабы прийти в надлежащее равновесие от непривычки напряжения, и тогда придется уехать, не простившись с ним.

Оно так и было. Валентин так бы и уехал, не простившись, если бы не Владимир, который, заехав за Петрушей, сначала просто будил его, но потом, схвативши обеими руками за его пудовые сапоги, почти стащил Петрушу на пол, напялил ему на голову картуз козырьком набок и повез с собой.

Сначала гости нерешительно и нескладно толпились, потирая руки, и отвечали благодарностью на предложение хозяйки садиться и просьбой не беспокоиться.

В столовой уже устраивался чай и закуска, которую подавала полногрудая горничная в белом фартучке.

Авенир, не теряя времени, взялся за профессора. Разговор, конечно, зашел о будущем и о путях к этому будущему.

— Сильный природный ум, — сказал Валентин профессору, как бы рекомендуя ему Авенира, которого тот видел несколько раз в прошлом году и с тех пор его боялся, так как Авенир с первых же слов стал кричать и размахивать руками.

— Сильный ли, не мне судить, но что природный — это верно, — сказал Авенир.

И жаркий спор загорелся.

Петруша, по своему обыкновению, занял первый попавшийся стул у двери и сел, положив толстые увесистые руки симметрично на колени. Завязавшийся разговор, очевидно, мало имел отношения к его внутреннему миру, и он больше развлекался обозрением стен или поглядывал на пол и на свои сапоги, причем даже с некоторой мелькнувшей тревогой проследил от передней до стула свой путь, который, хотя и слабо, но был отмечен, ввиду случившегося накануне дождя.

Владимир, чтобы скорее перейти к более существенному, подошел осторожно к Валентину, сидевшему в кресле между схватившимися — профессором и Авениром, — и тихонько спросил его:

— Суть дела-то будет? А то, брат, я этой чертовщины не понимаю.

— Будет, — сказал Валентин, закинув через спинку кресла голову и посмотрев на Владимира. — Только много нельзя, потому что неудобно перед профессором.