Уставший, опустошенный, вошел я в канцелярию заставы, кое-как добрался до стула и без разрешения опустился на него. Сразу даже не заметил, что передо мной не капитан, а сержант Гришин. Он растирал пальцами лоб, как это делала мама, когда у нее была мигрень, и старался что-то прочесть в моих глазах. Я отвел взгляд в сторону.
— Разбился?
— Нет.
— Иди отдыхай...
Почему, почему меня не выругали?!
Было бы легче. Правда, старослужащие говорили, что сержант не умеет это делать порядочно, как подобает старшине. Но уж на этот-то раз можно было постараться!..
В коридоре меня поджидал Янис Ратниек.
— Не разбился? — повторил он вопрос сержанта. — Это хорошо. Падать тоже надо уметь. Ну а Машку-то, Машку почувствовал?
Я хотел сказать, что почувствовал, насколько прочна земля, когда падаешь на нее на полном скаку, но мне показалось, что Янис говорит искренне, и промолчал. А он начал рассказывать, что, по его мнению, должен был испытать я при соприкосновении с его любимицей. Нет больше такой кобылы не только на заставе, а и во всем пограничном округе. Не лошадь — метеор! Всадник еще не сел, только подошел к ней, а уже чувствует, как напряглось ее тело, беспокойно, настороженно заходили элегантные ушки, в струну вытянулась упругая шея. Машка от нетерпения перебирает копытами, позванивает подковами, даже немножко приседает, словно поторапливает седока, чтобы тот побыстрее заканчивал свои приготовления. Легкий, плавный перенос ноги, неслышная посадка, едва заметное натягивание поводка. Теперь венгерка не просто напряжена, по ее телу будто пропустили электрический ток. И до какого места ни дотронься: до шеи, до спины, до живота — сразу вспыхнут искры, как при коротком замыкании. Осталось только нежно приложить шенкеля — не ударить, не нажать, а именно приложить — и Машка покорена. Она может идти размеренным шагом, взять с места в галоп, ринуться на препятствия, скакать без устали, оставив всех позади. На ее копыта следовало бы набить золотые подковы!
— Только не отступай, — убеждал меня Янис. — Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Есть такая русская пословица! А теперь разберем, что произошло сегодня. Стремена не подогнал — раз. Они должны быть по длине руки. Вместо шенкелей пустил в ход каблучищи. Рванул поводком. И кобыла закусила удила. Попробуй, как я советую — венгерка признает тебя.
Я все еще недоверчиво косился на латыша. Нет, улыбка ясная, дружеская. Спасибо тебе, Янис. Но стоило остаться одному, как снова одолела тоска. Опять наплыли тревожные кадры прошедшего дня...
Утром не пошел в столовую. Нащупал в кармане несколько кусков сахару и побрел на конюшню. Машка настроена мирно, даже приветливо, будто ничего не произошло. Пухлыми нежными губами захватила с моей ладони сахар и смачно захрустела крепкими белыми зубами. Потом доверчиво повернула ко мне маленькую голову и навела умный, с хитринкой глаз на мой брючный карман.
— Эх, Машка, Машка!..
Откуда-то вынырнул ефрейтор Железняк.
— Ты с кем тут беседуешь? А, Машка, — осклабился он. — Ночью тоже ее вспоминал? А я думал, с девушкой во сне разговаривал.
До чего неприятное лицо у этого Железняка. Нос горбатый, хищный, подбородок острый — наколоться можно, глаза бегающие, насмешливые. Фуражка залихватски сдвинута набок. Наверное, он редактирует «Протирку».
— А вообще правильно делаешь, что с Машкой заигрываешь, — не унимался Железняк. — Не на кобыле же Стручкова выезжать на манеж. Вот великомученица! Каких только тюфяков на себе не таскала! Был у нас в прошлом году еще один такой же экземпляр по кличке Пестрый, так тот за границу сбежал.
— Как это «за границу»? — не понял я.
— Очень просто. Выпустили его на луг без надзора — он и махнул на ту сторону. А там заявил, что перешел границу в поисках лучших условий жизни.
И опять эти насмешливые бегающие глаза. Определенно он редактирует «Протирку» и сейчас собирает дополнительный материал...
СОЛДАТСКОЕ БОГАТСТВО И СОЛДАТСКАЯ ПЕЧАЛЬ
— Иванов, танцуй!
Инквизиторы девятой заставы ничуть не лучше тех, что были на учебном пункте. Еще бы! Получить сразу два письма. Первым, конечно, вскрываю письмо от Любы. Ты уж не обижайся, мама. Тем более, что я наперед знаю, что в твоем письме.
«Сыночек мой, Коленька! Что-то ты редко стал писать. А ведь у меня вся отрада в жизни, что твое письмецо. (В этом месте обязательно расплывутся чернила.) Ну хоть два словечка: жив, здоров, только почаще. Заморозки у нас нынче ранние. Всю картошку выбрать не успели. Председатель колхоза...»
Знаю, знаю, мама, и что скажет председатель, и чего не скажет новый секретарь комсомола Лука Челадан. Загрустил парень. Письма бодрые, шутливые, а между строк проступают слезы:
«Один, яко перст. Все ушли, кто в армию, кто на учебу. Хожу как клуша среди цыплят...»
Любин почерк мне показался незнакомым.
«Уважаемый товарищ пограничник!
Долго ждала от тебя письма. Но увы и ах! Вообще, я все пока делала первой: позвала на рыбную ловлю, в лес, подошла в клубе, нашла адрес...»
«Да ведь это почти признание! — промелькнуло у меня. — Милая, хорошая, умная! Чувствуешь ли ты, как у меня вдруг стало теплее на сердце? Как ослепительно, по-весеннему засияло солнце!»
«Но ты, пожалуйста, не воображай, что и дальше все пойдет тем же путем. Л.»
Тепла как не бывало. Только лицо горело, будто меня отхлестали по щекам. Эх, Люба, Люба!. Если бы ты знала, как закрутили, завертели и уже изрядно помяли меня пограничные будни. И все-таки я не переставал думать о тебе. Сколько раз мысленно стоял под раскидистыми, тяжелыми, как дождевые тучи, кронами карагачей, слушал незнакомую музыку, доносившуюся из клуба, вздрагивал от прикосновения твоей руки. И уже несколько дней ношу в кармане неотправленное письмо.
Конечно, для тебя фамилия «Корнилов» обычная, рядовая, но среди пограничников отряда она звучит по-особому. Кругом только и слышится: «Полковник Корнилов приказал», «Полковник Корнилов на соседней заставе», «Смотр будет проводить сам полковник Корнилов». К этой фамилии никто не оставался равнодушным, а уж о «почтальонах» застав, через руки которых проходит почта, и говорить нечего. Они и без обратного адреса найдут автора письма. И тогда загудят пограничные провода, зашумят курилки, сушилки, лишний раз подтверждая, что солдатское любопытство безгранично.
Есть же счастливчики, которые ездят в штаб отряда. Правда, эти счастливчики «с бородой» — так Петька Стручков именует старослужащих.
И тут меня осенила мысль: «А что, если позвонить Любе по телефону?» Как это я раньше не додумался?
Дежурил по заставе ефрейтор Железняк. Конечно, лучше бы кто-нибудь другой, но сейчас у меня нет выбора.
Хожу около комнаты службы и только что не облизываюсь, как наш кот Прошка, когда ему нужно было что-нибудь стащить у мамы из погребка. Железняк заметил меня.
— Ты чего болтаешься около двери, как маятник?
— Скучно. Нельзя посидеть немножко около дежурного?
— Валяй! Может, тебе мягкое кресло принести?
— Ну и язык...
— Какой? Острый, длинный, бойкий? Только не повторяйся. Не люблю штампов.
Молчим. Железняк читает толстую книгу, изредка посматривает на меня, щурит свои насмешливые глаза. Наверное, какую-нибудь каверзу придумывает. Но ничего не поделаешь. Ради того чтобы позвонить, на любые жертвы пойдешь.
— Ты что читаешь?
— Коран. Интересная книга. Про любовь.
— Ты всех дураками считаешь?
— Всех, кроме себя.
Нет, с этим чертом надо поласковее, иначе ничего не получится со звонком. Подсаживаюсь поближе к телефону.
— Алеша, вот телефон стоит...
— Гениальное открытие! — осклабился Железняк. — Впрочем, я тоже это заметил. Так что не один ты гений.
— Он напрямую с отрядом?
— Не только, с отрядом. Можешь даже Москву вызвать. У меня уже однажды был такой случай на севере. Звоню в отряд, чтобы время спросить, а у телефона сам начальник пограничных войск Союза. Генерал! Я сначала думал, дежурный телефонист разыгрывает, хотел даже шугануть как следует, а когда раскусил — слова не мог выдавить. Начальник заставы за меня договаривал, да и тот заикался.