…Когда дипломники и аспиранты новой, постсоветской, генерации слушают наши экспедиционные байки тех былинных, понедельнично-субботних, времен — вроде того, как мы, оставшись без транспорта, перебирались вплавь через осенний Витим и тащили потом вдвоем через перевал набитый каменюками неподъёмный вьючник, или как нынешний директор Путоранского заповедника Граф в студенческие времена зарулил совершенно немыслимый одиночный маршрут по горной тундре, со скальными работами и сплавом, чтобы сфотографировать отёл краснокнижных снежных баранов, — ребятишки те глядят на дяденек с каким-то не то опасливым, не то участливым недоумением: ну, и нафига оно вам было надо — гробить здоровье и рисковать жизнью в тех маршрутах?
И вот тут, грешным делом, припоминаются мне такие же по сути, ностальгически-энтузиастические, рассказы очевидцев предыдущей, Сталинской, эпохи. По мне, так вся тогдашняя Индустриализация, на костях зэков и на надорванных пупах колхозников, была в лучшем случае — дурью, а в худшем — преступлением без срока давности. Но, может, для непосредственных участников тех событий всё это и вправду выглядело (и было!) совсем иначе? И что я просто не способен понять этих стариков-«сталинистов» — ровно так же, как те аспиранты из поколения «Твикс: съел — и порядок» никогда не поймут нас с Графом?
лександр Житинский: Нет, конечно. Тут и разговоров быть не может.
Андрей Измайлов: Ответ — в самом вопросе: «немало бед…» Утопия (по Томасу Мору) ещё как достижима, и это чудовищно. Потому что «немало бед…»
Андрей Лазарчук: Уже сказал. Дополню: беды приносило то, что Утопию строили с фасада и крыши.
Святослав Логинов: Давайте различать Утопию и справедливое социальное устройство. Полностью заорганизованное фашистское государство вроде тех, что описывали Мор или Кампанелла, вполне достижимо. Достижима и Телемская обитель — счастливое общество для немногих избранных. Но какое отношение всё это имеет к справедливости? Социальная справедливость — это, в первую очередь, умение считаться с мнением меньшинства, а с этим в Городе Солнца было весьма напряжённо. Современная европейская цивилизация пытается организовать своё существование на принципах справедливости, но мы видим, что немедленно появилось множество желающих эту цивилизацию схарчить. Фашисты, имперцы и прочий сброд, они желают свободы для себя и дисциплины для других. Помните, что писал Ленин в работе «О свободе печати»? Если забыли — перечитайте; вождь очень поучительно заголился в этой статье. С тех пор ничего не изменилось.
Евгений Лукин: Хитрый вопрос! Ответишь отрицательно — решат, что во избежание многих и зряшных бед разумнее стремиться к несправедливому социальному устройству. Отвечу-ка я на всякий случай: не знаю…
Сергей Лукьяненко: Только если привести всех людей к единообразию мысли. Добро пожаловать в муравейник!
Сергей Переслегин: Вопрос поставлен неправильно. Можно ли решить все проблемы, решение которых сейчас кажется утопией (голод, угроза войны, терроризм, социальная несправедливость, национальная рознь…) Да, можно. И это, несомненно, будет сделано. Станет ли полученный мир Утопией? Нет. В нем будут свои проблемы и противоречия, жителям они будут казаться очень серьезными.
Геннадий Прашкевич: Стремление к справедливому социальному устройству не должно приносить бед.
Но утопия, вы правы, вряд ли достижима в тех ее вариантах, которые разрабатывались классическими утопистами. В свое время я пытался это проанализировать с Александром Богданом в нашей утопии «Пятый сон Веры Павловны». Желания людей редко сходятся, в этом сразу заложены зерна будущего срыва. Поэтому любая попытка построения утопий, как это было, скажем, с фурьеристами, заведомо обречена. Когда в общем хозяйстве появляется хотя бы одна индивидуальная вещь, равновесие немедленно нарушается.
Вячеслав Рыбаков: Все великие утопии исходили из того, что людей можно (и нужно) привести к единому знаменателю. Иначе утопия просто не работала. Стоило только допустить, что, как в реальной жизни, обязательно будут люди, которым данное социальное устройство не нравится, как становилось очевидным, что либо утопия рассыплется, либо этих людей просто за иное мнение об этой утопии надо объявлять преступниками. Утописты в страстном желании облагодетельствовать мир и из любви к порождениям своего разума предпочитали второе. Если сейчас перечесть Мора и Кампанеллу, просто волосы дыбом встают от ужаса — куда там Замятину и Орвеллу, те просто слабые плагиаторы, им только отдыхать и тихо курить в сторонке остается…
Но с другой стороны, как бы ни уверяли нас нынешние демократы-деидеологизаторы в том, что утопия тождественна ГУЛАГу, без утопий человечество совершенно теряет перспективу развития. Отсюда и получается этот самый исступленный и нескончаемый бег цивилизации неизвестно куда, о котором я уже говорил. Если знать лишь то, чего ты не хочешь, и совершенно не знать, даже не думать, даже не пытаться представить себе, чего хочешь, — у тебя нет будущего. То есть оно есть, но оно всегда будет для тебя неожиданным и не таким, как бы тебе хотелось. Не исключено, что так и дальше пойдет, но этого очень не хочется. Очень хочется верить (хотя делать это все труднее и труднее), что мы все-таки чуть больше, чем, скажем, лемминги, которые всем стадом бегут, бегут, задыхаясь и восхищаясь, вероятно, тем, как они быстро и дружно несутся, ничуть друг другу не мешая (прямо по знаменитому американскому слогану: живут и дают жить другим), — и не подозревают, что до обрыва осталось каких-то десять метров.
Утопия — это, во-первых, признак близящегося исторического усилия. Оно может оказаться направленным совсем не в том направлении, которое обозначено было утопией, — неважно; важно, что оно близится. И во-вторых — утопия это всего лишь рекомендуемый перспективный план. А даже дом нельзя построить без предварительного представления о нем, без чертежа и сопутствующих ему расчетов. Но чертеж и расчеты — лишь производная от мечты: «вот какой домик мне бы хотелось — чтоб светло, чтоб солнечно, чтоб веранда и башенка». Так и тут.
Просто надо, наконец, учесть в наших утопиях, что людей нельзя делать одинаковыми.
Между прочим, именно таковыми безо всяких силовых акций их вполне успешно делает современная товарная цивилизация. Уже почти сделала. Раньше, в средние века, когда люди были очень разными, когда, не побоюсь этих слов, даже вилланы были более независимы и самостоятельны, нежели нынешние якобы свободные труженики, занятые в неизбежно конвейерных процессах нажиматели кнопок, а уж о феодалах и вовсе говорить нечего, каждый жил кто во что горазд и полностью отвечал за свои поступки, — тогда утописты вполне закономерно мечтали о том, чтобы люди стали поодинаковее. Теперь все смотрят одни и те же сериалы и едят одни и те же гамбургеры в одних и тех же «Макдоналдсах» — и утопистам, буде они еще не вымерли, самое время помечтать о том, какие люди разные…
А для того, чтобы сделать людей разными, насилие не нужно.
Борис Стругацкий: Я не верю в Утопию — ни в каком смысле этого слова. Но я знаю, что мир, общество и даже человек — со временем меняются. Совершенствуются ли они? Не знаю, не уверен. Понятие «совершенства» никем не определено, а те определения, которые предлагаются, противоречат друг другу и в конечном итоге раздражающе субъективны. «Усложняются» — это звучит, казалось бы, более веско, но, может быть, и это всего лишь иллюзия? Чем измерить сложность мира и социума? Разве не показалась бы наша Солнечная система удивительно простой, скажем, Аристотелю? А наша политическая жизнь не показалась бы примитивной — Макиавелли? Совокупность знаний о мире и обществе выросла безусловно, но стали ли от этого сложнее мир и социум?
41. Вопрос: Какая, на ваш взгляд, формация придет на смену капитализму?
Эдуард Геворкян: Я придерживаюсь точки зрения экономиста Евгения Майбурда, доказавшего, что Марксова теория смены формаций — миф, идеологема, пропагандистский конструкт.